Когда Виктор сильно волновался, он бледнел. Вот и сейчас я видел, как кровь отлила от его щек, а глаза сузились. В такие минуты он мог наделать черт те что. Поэтому, когда он сказал, что пойдет к Миловскому, я решил идти вместе с ним.
Начальник уголовного розыска Сергей Арнольдович Миловский был в недалеком прошлом присяжным поверенным и, видимо, неплохим адвокатом. Во всяком случае, его фамилия в свое время частенько мелькала в газетах в разделе судебной хроники. Мужчина он был, что называется, видный. Густые волнистые волосы с проседью, «волевой» подбородок, под упругими дугами бровей — великолепные глаза трагика. Короче говоря, на присяжных он должен был производить сильное впечатление. Но в уголовном розыске его не то чтобы не уважали, а как-то не принимали всерьез. Когда мы зашли в кабинет Миловского, он просматривал какие-то бумаги.
— Вам некогда, Сергей Арнольдович? — спросил я. Зная характер Виктора, я больше всего хотел сейчас избежать этого неприятного разговора.
Но Миловский, положив на бумаги пресс-папье, сказал:
— Писанина подождет. Для сотрудников у меня в сутки выделено ровно… — он сделал короткую эффектную паузу, — двадцать четыре часа.
— Я относительно Арцыгова, — хмуро сказал Виктор.
Миловский слегка приподнял правую бровь. Все его лицо выражало недоумение.
— Арцыгова? — повторил он хорошо поставленным голосом. — Слушаю, товарищ Сухоруков.
— Я читал вашу резолюцию на докладной Горева и не согласен с ней. Арцыгову не место в уголовном розыске.
— Вот как?
— Таких нужно гнать в три шеи.
Миловский внимательно посмотрел на Виктора. Теперь лицо его выражало скорбь. Он покачал головой.
— Не ваши слова, товарищ Сухоруков, не ваши… И это печально, что вы, рабочий парень, повторяете мысли Горева, осколка прошлого режима.
— При чем тут Горев? — грубо сказал Виктор.— Просто я считаю, что в розыске не место бандитам, что должна существовать какая-то законность…
— Какая-то законность? Нет, товарищ Сухоруков, не какая-то, а революционная. Законность, созданная в огне революции, совсем не напоминает слюнявые разглагольствования небезызвестного Кони. Я, разумеется, не оправдываю Арцыгова, но я его понимаю. А вот вас я не могу понять. Революция — это вихрь, ураган. Втиснуть ее в заплесневелые рамки правовых норм и обветшалых догм нельзя. Она богатырь. А попробуйте на богатыря надеть одежду подростка — затрещит по швам. Нельзя к новому применять старые мерки. Исходя из чисто формальной классической логики, переговоры с немцами, например, могут вестись только в одном аспекте: мир или война. — И добавил по-латыни: — Терциум нон датур. Но мы отбрасываем формальную логику и заменяем ее революционной: ни мира, ни войны. Воевать мы не можем, а идти на грабительский мир с империалистами не имеем права, ибо это будет предательством по отношению к мировому пролетариату.