— Кто-то спрашивал обезьянье дерево, — сказала девушка, новый помощник менеджера. Ее звали Флора. Джон считал, что работать с таким именем в Центре садоводства как-то странно. Флора среди флоры — абсурд! — Araucaria araucana, чилийская сосна, — блеснула познаниями девушка, а Джон подумал, что у нее с латынью дела обстоят, пожалуй, похуже, чем у Гэвина.
— Думаю, мы можем достать для нее это дерево.
— А я сказала, что они вышли из моды. Вы же тоже никогда не видели его.
— Одно такое дерево растет на улице Джона, — вмешалась Шэрон, критически рассматривая в маленьком зеркале свои цвета анемона губы. Видимо, ей что-то не понравилось, и она принялась обводить контур красным карандашом. — Женева-роуд или Люцерна-роуд. А, Джон?
— Женева, — уточнил Джон, не задумываясь над тем, откуда ей известно про это обезьянье дерево. Могла же она, как и все люди, проходить мимо. Сделав над собой усилие — все требовало усилий, даже обращение к покупателю «Могу ли я вам чем-то помочь?» давалось с трудом, — он продолжил: — Это отличный экземпляр. Ему лет сто, тогда они были еще в моде.
— Обязательно схожу посмотреть, как только день выдастся хороший. Я тащусь от старой араукарии.
Цветочный горшок, который Флора ставила на полку, выскользнул у нее из рук и вдребезги разбился об пол. Это была уже четвертая вещь, которую она расколотила с момента появления, меньше недели назад. Джон подумал, что она — настоящая катастрофа, самое легкомысленное создание, какое только встречалось ему.
— Ой, извините, это ж просто горшок!
Джон ничего не сказал, но поспешил уйти в теплицу с хризантемами. Резкий запах и влажное тепло встретили его. Сегодня — пятница, рабочий день подходит к концу, и впереди — новый уик-энд. Конечно, не так трудно найти место в этом мире, где ты не знал бы никого, где у тебя не было бы знакомых, а тем более друзей. Можно дойти до точки, когда все дни будут похожи друг на друга, как в тюрьме, ни плохие, ни хорошие. Но все-таки наступит такое время — а для тебя, подумал Джон, возможно, уже наступило, — когда все твои воспоминания слишком болезненно воскреснут, и, несмотря на то что это все, что у тебя есть, тебе не остается ничего другого, как снова предать их забвению.
Люди могли бы назвать это жалостью к себе, то есть выходило, что ты сам себе сочувствуешь. Но он не сочувствовал никому, а уж себе — в последнюю очередь. Да это и лучше, он как будто выпутался из затруднительного положения.