– А тебе не одиноко среди этих русских?
– Иногда очень одиноко, но мне это начинает ужасно нравиться.
– А я вот не знаю, очень ли мне это нравится, – пробормотал Жорж.
– К тебе никто не заявлялся?
– Никто и ниоткуда. Зато твой Гумпендорф тебя ждет с нетерпением. Совсем истосковался. Уже начал разрушаться. Грозит обвалиться в реку, на черную лодку, на куст шиповника.
– Целую тебя, Жорж.
– Я жду тебя, Элиана. Мне тебя не хватает.
Наступил полдень. Она выключила мобильник.
Села в портовом ресторанчике, взяла вилку, придвинула к себе тарелочку с осьминогами и начала есть.
Странный звук столкновения лодок заставил ее поднять глаза. Две красные кормы подряд. Одна синяя. Две красные лодки и одна синяя. Это было странно. Это был какой-то странный знак. Поднимался ветер. Местное вино тоже было изумительно.
* * *
Анна Хидден говорила:
– В морских водах есть такое рассеянное, трепещущее мерцание, которое словно поднимается из самой бездны. Оно никогда не достигает поверхности, а только играет бликами под телами, между водорослями, в тени утесов Искьи. Возможно, это порождение вулканов. Свет, который никак не похож на солнечный, облекает тела пловцов.
С наступлением часа купанья она шла в свой номер переодеться, накидывала на купальник гостиничный белый махровый халат, совала ноги в молочно-белые гостиничные пластиковые шлепанцы.
И пробиралась к воде по скалам, как раз под своей лоджией.
Тропинки тут не было.
Ее маленькие пластиковые сандалии скользили на иглах, упавших с сосен.
Она вешала гостиничный халат на железный поручень, неизвестно для чего вделанный в камень, и ныряла в море.
* * *
В одиночестве она спала все меньше и меньше. И поэтому читала по ночам. Она попросила, чтобы ее номер убирали первым. Женщины, занимавшиеся уборкой, наводили чистоту в ее комнате с самого утра. Она покидала отель с первыми проблесками зари, между пятью и шестью часами. Слонялась по окрестностям в своих серых джинсах и желтых кроссовках, в спокойствии и прохладе, в тенях, удлинявшихся к концу ночи или к началу рассвета, покидала пределы курортного городка, пробиралась по узким тропинкам, бродила по мокрой росистой траве, по виноградникам, в оливковых рощах, в лесках, старалась заблудиться, любила заблудиться, и нередко ей удавалось заблудиться. Жадно интересовалась тем, что скрывали каменные стены, изгороди. Ничуть не жалела о своем парижском доме, да, правду сказать, и о своем скромном импровизированном Гумпендорфе, домике с плющом на Йонне, у Жоржа Роленже. Теперь для счастья ей достаточно было совсем других вещей: капюшона желтого дождевика, закутка в комнате, расщелины в скале – любого потайного угла. Достаточно было защитить свое тело панцирем или стать незрячей. Найти жилище без двери, норку, чтобы затаиться. Или небольшую лоджию, краешек балкона, где можно присесть и подстеречь наступление дня. Она ходила и ходила в нарождавшемся рассвете. С любопытством наблюдала за поведением людей на заре, за первыми их жестами, которые определяли настрой предстоящего дня, ждала той минуты, когда затеплится лампочка на потолке кухни, когда впустят в дом погулявшую собаку, следила, как люди одеваются, передают друг другу расческу, резко отступают назад, чтобы поймать неожиданный ракурс своего отражения в зеркале. Когда солнце уже вставало, когда улицы и переулки заполнялись жизнью и суетой, запахом табака, запахом кофе с молоком, запахом одеколона, она останавливала микротакси, и оно с тарахтением и трубными гудками доставляло ее в гостиницу. Там она заказывала себе грандиозный завтрак в столовой, под белыми аркадами, увитыми диким виноградом с нераскрывшимися почками и первыми, редкими еще листочками, липкими от молодого сока. Потом отдыхала у бассейна, где курилась, то сильно, то слабо, теплая вулканическая вода. По соседству, за два-три часа до появления русских, уже шумно ныряли немцы, так что брызги летели во все стороны. Она дожидалась, когда бассейн освободится от германского нашествия, чтобы поплавать одной, в свое удовольствие. Затем, вся мокрая, поднималась в свой номер, принимала душ, укладывалась в постель, работала.