Они перешли в кабинет директора агентства.
Она назвалась вымышленным именем. Они завели досье под этим придуманным ею именем. Она никого не оповестила. Никому ничего не стала сообщать. Оставила им только номер своего мобильника. Это был старенький, дышащий на ладан телефон, с него звонили по карточке. Она купила его два года назад на развале в районе Сент-Уана.
* * *
В тот же день после обеда она уволилась. Ей не составило труда уладить это с Роланом; они сотрудничали больше десяти лет, он был музыкальным издателем.
– Ну, хорошо, Анна. Итак, подведем итоги: вы больше у меня не служите, но я остаюсь издателем всего, что вы сочините в будущем?
– Да.
Он не знал, что ей еще сказать. И признался откровенно:
– Не знаю, что вам сказать.
– О, все и так хорошо.
– Ничего себе год начинается!
– Да уж…
– Удивительно теплая погода, – добавил он. – У меня в саду даже почки набухли.
– Неужели?
Они условились, что она останется еще на неделю, чтобы ознакомить его с текущими делами, а главное, посвятить во все хитрости и мании, которыми страдал ее компьютер.
– Если мы закончим к пятнице, в субботу я уеду. Я собираюсь к матери, в Бретань.
– Ну, разумеется. Мы все завершим, когда вам будет угодно.
– На этот раз я пробуду там еще какое-то время после праздника.
– Анна, знаете, как мы поступим? Я оплачу вам все месяцы, положенные по контракту в случае увольнения.
– Которые я не отработаю.
– Которые вы не отработаете. Но зато я буду продолжать издавать ваши сочинения, и мы останемся добрыми друзьями.
Ролан встал. В первый – и в последний – раз он вышел из-за стола, пожал ей руки и расцеловал в обе щеки.
Сразу после этого Анна Хидден навела порядок в своем кабинете. И покинула издательство, держа под мышкой большую картонную коробку с вещами, которые выбросила в мусорный контейнер во дворе.
* * *
Вечером ей позвонил директор агентства недвижимости. Томас еще не пришел с работы.
– Мадам Амьен?
– Да.
– Могу ли я приехать к вам завтра вместе со своей помощницей?
– Да, если хотите.
– Завтра у нас четверг.
– Да.
– Значит, завтра, с утра пораньше.
– Нет, мне удобнее после двенадцати.
– Тогда я сам приехать не смогу, но пришлю помощницу.
– Благодарю вас.
Помощница явилась со своим другом; они позвонили в дверь, произвели замеры. Девушка набрасывала план дома. Молодой человек сделал множество снимков. Они работали не торопясь. Эта процедура заняла целый час. Вышло так, что покупатель вначале тоже знал ее под фамилией Амьен. И лишь позже она сказала, что назвалась именем своего первого мужа. На самом деле она никогда не была замужем. Томас так и не удосужился предложить ей законный брак и свою фамилию. А в случае с двумя другими мужчинами, которые были в ее жизни до Томаса, она сама этого не пожелала. Это была необычная женщина. В музыкальных кругах ее знали как Анну Хидден. Но в Бретани ее крестили по католическому обряду, ибо ее мать принадлежала к этой церкви, и ее настоящее имя было Элиана Хидельштейн. Она никогда не показывалась в обществе. Никто не знал ее в лицо, и это неудивительно: в начале XXI века повсюду в мире к современной музыке относились с таким презрением, что все новые сочинения, появлявшиеся на свете, оставались анонимными, безликими. Для обложек своих CD она выбирала замечательные фрагменты фотографий грозовых небес, – они казались ей родственными тому, что она сочиняла. Три диска. В среднем по одному каждые десять лет. Она сочиняла очень мало. Ей нравилось работать у Ролана, где она была немного больше чем нотным корректором, но и тут она не стремилась выделиться. Это был очень странный характер – невероятно пассивный. Почти созерцательный. Однако под этой инертностью таилась кристально чистая энергия. Ею владело глубокое спокойствие, далекое от безмятежности, – спокойствие неустанной, упорной сосредоточенности, не отпускавшей ее ни на миг. Она никому не подчинялась и никому ничего не навязывала. Мало говорила. Вела скрытую от посторонних жизнь, в окружении трех своих фортепиано, под защитой трех своих фортепиано, – жизнь нелюдимой затворницы, труженицы, текущую параллельно бытию других людей. Когда она подняла глаза и взглянула на реку перед собой, все, что ее окружало, давно уже поблекло. Одна лишь набережная на противоположном берегу еще смутно белела в сером мареве. Деревья и баржа серо-коричневыми мазками выделялись на этом тусклом фоне.