Что, по моему мнению, я делал? У меня нет ответа. Я рождался заново, за пределами самосознания, я возрождался. И в то же время что я знал о ней? О женщинах вообще? Я знал Джисмонду и Пиччину, почти девочек, грубых и необразованных, но душевно щедрых, знал проституток, обретавшихся на мрачных задворках жизни. Я знал Примаверу и Ванну, опять-таки девочек и почти моих сестер – практичных и сдержанных, приземленных и в то же время чувственных и не имевших ни капли мирского опыта. Другие женщины, которых я знал тогда или раньше, были в основном бедными старухами или молоденькими девушками, часто жертвами: оборванными, испуганными, изголодавшимися и замерзшими, изможденными работой и горькими раскаяниями, больными проститутками. Редко в Венеции меня приглашали помочь или исповедать женщину из верхнего города. Поэтому с мадонной Икс мне оставалось лишь следовать своей природе; я мог быть только таким, каким был или стремился быть, – услужливым, преданным, обходительным, сочувствующим и много еще каким. Но в тот момент все подобные чувства вернулись к своей первооснове. Я хотел, чтобы этот поцелуй у двери длился вечно, все предстоящие века. И я не осознавал, как поднял Икс на руки, словно она была чем-то неземным, и я держал ее так, пока внезапный громкий стук в дверь не заставил меня опустить ее. Через мгновение я уже стоял наверху, в комнате ее сестры, прислушиваясь к ее угасающему, призрачному дыханию со странным желанием проследить эту почти уже неподвижность воздуха до самого конца. Вскоре в комнату вошли Икс и ее отец. Он осведомился о своей дочери, и я ответил, что она не подавала признаков сознания и что я загляну попозже. Он поблагодарил меня и, проводив до двери, дал мне золотой дукат.
Когда я вернулся в тот день, Икс подошла к двери с торговцем и слугами. Все еще объясняя им их поручения на своем звучном венецианском наречии (они уже уходили), она пригласила меня подняться наверх. Я привожу здесь все эти скучные подробности, потому что живительная причина моих действий была в них, этих мелочах, иначе как могла бы она наполнить собой все целое?
Позвольте мне напомнить себе, что церковные уложения предупреждают нас об опасностях неестественного наслаждения: о предательской опасности согрешить повторно в удовольствии, полученном от воспоминания о грехе во всех его деталях. И все же подробности этого отчета содержат разгадку моих деяний, причину и цель каждого моего шага.
Когда Икс поднялась наверх, я как раз пытался проверить, не придет ли в себя ее несчастная сестра, если мягко читать над ней молитвы, но она лежала вытянувшись и абсолютно неподвижно, если не считать легкого и неуверенного дыхания. Мы вновь опустились на колени и помолились за нее. Умирающая сестра, святая покровительница нашей любви, еще раз оказала непосредственное влияние на жизнь. Мы прошли в соседнюю комнату, и Икс предложила мне сесть на мое обычное место, на стоящий у стены стул с прямой спинкой. Я раньше часто сидел на нем и ждал, пока Икс приготовляла свою сестру к моему приходу. На этот раз, спросив, не желаю ли я выпить, она вернулась со стаканчиком красного сладкого вина. Когда я встал, чтобы принять его из ее рук, она усадила меня обратно и сама поднесла его мне. Наши взоры были прикованы друг к другу. Я сидел и потягивал вино, пока она не коснулась моего лица обеими руками, тыльной стороной обеих ладоней коснулась она меня, и вновь в глазах ее появились слезы. Я поставил стакан на пол, на освещенное пятнышко в затемненной комнате, и между нами не было уже никакого пространства, а кругом не было ни звука. Ничто вокруг нас не двигалось. Двигались мы. Я притянул ее к себе. Я сидел, а Икс сидела у меня на коленях, ее шелка и белье ползли вверх, по мере того как я поднимал их, чтобы найти ее, нашел ее и продолжал искать. Если бы мы закрыли глаза, мы бы стали одним целым, но мы не закрывали их, чтобы увидеть, насколько это возможно, самые дальние пределы нашего бытия. Я жаждал стать ею. Собственное «я» было мне не нужно, мне хотелось только ее «я», и, пока мы поднимались и отклонялись, это произошло. Я чувствовал, как тяжесть ее нежности поглощала меня, и я настолько вышел за пределы самого себя, что превратился в нее. Утрата есть наиболее полное обладание.