Анна потянулась, осознала, где она, вспомнила вечер, улыбнулась и сказала:
-- Мне так тепло и уютно было спать с вами, господин. А утром такой приятный сон снился. Даже просыпаться не хотелось.
И я подумал, что в жизни своей она встречалась лишь с неотесанными и грубыми хамами, не лучше покойного мужа Гретхен.
Вдруг Анна подскочила с постели и по своей глупости прямо сказала:
-- Ой, господин, фрау мне велела, чтобы я немедленно после вас хорошенько подмылась, а потом, дескать, могу вернуться в постель. Но сейчас уже времени не будет.
И я понял, что Гретхен очень не хотела, чтобы Анна забеременела.
Вечером Гретхен с нетерпением поджидала меня в пеньюаре, и увидев, что я тепло поцеловал ее и улыбнулся, радостно сказала:
-- Значит, все хорошо! Сегодня ночью я так хочу тебя! У этого доцента, хоть он и моложе, страсти много, а нежности мало. Но вот почему ты пренебрег Анной?
-- Она очень приятная женщина, но я не хочу иметь дело с той, кто принимает меня лишь по обязанности. Я слишком уважаю себя, и поэтому никогда не имел дела со шлюхами или с теми, кто отдается лишь из корысти.
Гретхен улыбнулась и впилась мне в губы, выныривая из пеньюара.
-- Ах, как я тебя люблю! И еще больше люблю сейчас, когда побывала с другим мужчиной. Я теперь понимаю, насколько ты хорош, а то я уж думала, что лишь мой муж и некоторые мужланы из черни — хамы, а в высшем свете все такие же ласковые и приятные. Но уж правда, эти люди, что были у нас, хоть не хамы, и с ними всеми можно иметь дело, если я и они захотят.
Ночь была бурной до полного изнеможения.
* * *
Слухи о симпозиуме разнеслись по городу, и вскоре сам ректор университета попросил показать ему симпозиум. Я попросил его подобрать пять-шесть достойных и приличных гостей и собрать некую сумму на угощение и подготовку. Они собрали впятером сто рублей, и мы приняли отборных гостей, включая ректора и профессора Канта. Впечатление их было тоже прекрасное, они сказали, что это, конечно, не для черни и не для толпы, но для мужей тонко чувствующих и знающих. Таким образом, я, дескать, возродил сам дух античных собраний. Я сказал, что без уникального ума и тонкости Лаиды ничего бы не получилось. Ученые мужи поклонились обнаженной гетере, потрепали по соблазнительным выпуклостям <<рабыню>> и откланялись, чуть-чуть пьяные и донельзя довольные. Попросить милостей у Лаиды никто из них не осмелился, хотя она посылала сигналы ректору.
А после этого пришлось раскошеливаться вновь самим и серьезно: к нам возжелал явиться сам генерал-губернатор вместе с питерскими гостями. Генерал-губернатор взял себе на симпозиум имя Конона, и я оценил его тонкость: имя принадлежало первоклассному, но отнюдь не самому знаменитому, афинскому стратегу. Гетера всячески соблазняла губернатора (правда, не переступая границ меры; не знаю, как уж говорить о приличиях, когда формально все тогдашние приличия были нарушены). Но Суворов четко сказал на прекрасной латыни: