В это время мы уже сидели за столом, и мои спутники, не стесняясь, уминали всякие экзотические блюда. Я рассказал сестре все, что случилось с нами вплоть до настоящего момента.
— Что же ты будешь делать теперь? — спросила Эйя. — Твой отец так и не простил тебя. И не простит. Он постарается убить тебя. Чего бы это ему ни стоило.
— Я люблю его. Несмотря ни на что. И не хочу воевать с ним.
— Может быть, получится как-то помирить вас? Ведь если ты отдашь ему пазиру, он…
— Нет, Эйя. Я не отдам ему пазиру. Я буду делать то, что хочу. Помни — я смерть. Моя личность — не больше, чем иллюзия. Я даже не принимаю никаких решений. Я всего лишь следую импульсам собственной природы. И Отец не может помешать мне. Не может. Потому что я — необходимая часть созданного им мира. Ему придется разрушить весь свой мир, чтобы уничтожить меня.
Я проснулся на огромной мягкой кровати под балдахином. Эйя любила роскошь, и создавала ее всюду, где появлялась хотя бы ненадолго. Перина подо мной была такая пышная, что я встал с нее только со второй попытки.
Давно я не спал так хорошо и спокойно. Все-таки приятно обрести память. Правда, вместе с памятью приходят и вопросы, на которые не знаешь ответов, и о существовании которых не подозревал еще вчера, а еще наваливаются проблемы, которые требуют решения, потому что теперь они снова стали твоими.
Я все еще не понимал, почему отец был так разозлен моими экспериментами. Эйя, когда я вчера поздно вечером спросил ее об этом, не смогла предположить ничего убедительного.
Значит, отец знал что-то такое, о чем мы оба не догадывались. Да, мои эксперименты породили необычный ветер. И пазира выступила как мать этого ветра. Это так. Но в этом, насколько я понимал, не было ничего угрожающего. Отцу ничего не стоило укротить этот ветер и вернуть пазиру в пассивное состояние, что он и сделал. Если бы он попросил меня никогда больше не повторять этого эксперимента, я бы послушался. Да, тогда я еще был послушным. Но он сделал другое. Он убрал меня из меняющегося мира. Просто выбросил в реку, по которой я и доплыл до переправы, весь израненный, наполовину захлебнувшийся. Да! Я же был весь изранен! Меня пытали! Меня пытал сам отец. А мать смотрела на это. Это было совсем рядом с ее любимым местом, у Светлой Лужайки, на которой она так любила стоять под лучами небесного светила. Да, она стояла на окраине этой лужайки и смотрела, как отец пытает меня. Он спрашивал, как я создал пазиру. И я смеялся ему в лицо на каждую новую вспышку боли. Зачем он делал это?