Бонапарт повернулся и зашагал прочь. Верные Жюно и Мюрат шли сзади. Еще с полминуты онемевшая площадь Республики молчала. А потом грянула "Марсельеза".
Четыре дня спустя мало что изменилось, если не считать того, что командующему удалось раздобыть сапоги, патронташи и ранцы. Их еще не успели получить. Однако же подтянулись, побрились, почистились. И непонятно почему - волновались. Откуда людям было знать, что другим почувствовал Наполеон себя сам? Культ бога войны уже устанавливал для истории свои цели...
- Солдаты! - прокричал Бонапарт, и его неожиданно громкий голос эхом отозвался в аркадах и распахнутых окнах, откуда выглядывали любопытные женщины.
И снова ошибка. К солдатам Революции полагалось обращаться "граждане". Плевать ему было на это. Он знал, что говорил.
- Вы не накормлены, вы не одеты, у вас в душе те же чувства, что и у меня сейчас - обида и горечь. Не слушайте своей обиды. Не внимайте своей горечи. Слушайте меня, вашего командующего. Я хочу повести вас в самые плодородные страны в мире, самые богатые города. Там вы получите все необходимое и даже больше того. Я сделаю для вас все что смогу. Остальное зависит от вас. Но помните об одном. Я не потерплю в армии никакой противодействующей воли и сломлю всех сопротивлющихся независимо от их ранга и звания. Там, в Италии, вы не раз вспомните мои слова.
Генерал Бонапарт знал только один способ борьбы безудержным воровством - расстрел. И он не пренебрегал этим действенным способом. Директория раздраженно указывала молодому командующему, что расправа без суда и следствия над целым рядом верных сынов Революции повлечет за собой... Бонапарт не менее раздраженно отбрасывал в сторону такие циркуляры. Он расстрелял полтора десятка самых воровитых интендантов. Вполне возможно, завтра расстреляет еще столько же. Так будет и впредь. Пусть в тылу знают, что отныне там служить не менее опасно, чем на фронте.
Солдаты поняли его. Солдаты видели, что даже храбрый генерал Ожеро, бывший на целую голову выше Бонапарта, ходит теперь так, словно опасается утратить это существенное различие.
Батальоны двинулись покорять Италию.
Отнюдь не этот майский день 1796 года, клубившийся дымом картечной пальбы над мостом через Адду, окрасил для Европы и мира "век Наполеона" в нужные краски. Красок там было много, они были разные. Но фон всегда один и тот же: невозможное превращалось в вероятное, а вероятное становилось неизбежным.
- Знамя и барабанщиков ко мне! - негромко приказал Бонапарт адъютанту Жюно. - А вы, Мюрат, приведите сюда этого сержанта. Впрочем, пойдемте лучше к нему сами.