Пливе човен, води повен,
Тай накрився лубом.
Ой, не хвастай, козаченъку,
Кучерявим чубом.
Бо як выйдешь на вулиую,
Твий чуб розивьется.
А из тебе, козаченъку,
Вся челедъ смиется.
Пливе човен, води повен,
Тай накрився листом.
Ой, не хвастай, дивчинонько,
Червоним намистом.
Бо як выйдешь на вулицю,
Намисто порвешься,
А из тебе, дивчинонько,
Вся челедь смиется.
Ой, прийдется ж, дивчинонько,
Намисто збувати,
Та все ж тому козаченъку
Тютюн купувати.
Словно не желая глушить эту обильную, роскошную и широкую южную мелодию, поезд остановился на подмосковной станции. Песня затихла не сразу. Она затихала вместе с поездным шипением и колесным стуком. Холод и снег Подмосковья подступили к составу. И снова то тут, то там по вагонам заплакали дети, забормотали старухи, и скулящий женский вой зарождался во многих местах.
Уже три покойника лежало в третьем вагоне, когда в ответ на крик и плач охрана открыла двери. Черноусый военный приказал закрыть мертвых мешковиной или соломой. После чего он вновь обошел весь состав. Сейчас его никто не сопровождал. Он открутил проволоку, откинул защелку на первом вагоне, откуда только что слышалась песня. Напрягшись, подвинул дверь.
— Поем? Правильно, граждане! Уж лучше петь, чем реветь в голос. Москва скоро. А Москва, сами знаете, слезам не верит…
— А потом куди нас, товарищу начальник? — Грицько был всех ближе к выходу. — Кажуть в тайгу. Та ви залазьте до нас, товарищу начальник…
Гиринштейн, взявшись за скобу, закинул шинельную полу, поставил ногу в хромовом сапоге на лесенку и легко запрыгнул на свободное место в вагоне.
— Тифозные есть?
— Живем поки. — Иван Богданович Малодуб, кряхтя, отодвинул кривые свои сапожищи. — А чи довго будемо живи, видимо одному Господу…
Он, этот черноусый военный, явно искал глазами вчерашнюю черноглазую. Авдошка Ратько сразу это почуяла и выглянула из-за кучи узлов.
— Вы… как вас? — Черноусый еле-еле не покраснел. — Идемте со мной… Получите кипяток и варево.
Авдошка проворно выпросталась к дверям и сама хотела спрыгнуть на снег, но военный помог ей, подал обе руки.
— Ой! Господи, хоч витерцем свидим подийхати.
— Замерзла? — Черные усы Гиринштейна поехали вверх кончиками.
— Ни! Я горяча…
На ней был темный плисовый казачок с борами, самодельные, не фабричные сапоги и шерстяная коричневая фата.
— Дивись, Явдохо, не пидкачай, — крикнул Гринько. — На тоби все передове завдания!
— Тепер не пропадем! — послышалось из вагона.
— А чому вин Явдошку вибрав?
— Не всих одразу, дойдемо и до инших.
— Груня, Наталочко, ну що ви засумували? Никуди вона не динется, зараз прийде…