У отца Целестина за несколько недель до ухода кораблей из фьорда состоялся по этому поводу очередной разговор один на один с Торином, но конунг был непреклонен, и вышла бы у них серьёзная размолвка, кабы не явился сам виновник и не положил спорам конец, заявив, что он всё равно пойдёт с дядей и пусть отец Целестин не беспокоится, всё будет хорошо.
В день отплытия монах сунул Видгниру целый мешок с травами, благословил и даже надел ему на шею тот самый серебряный крест, который был с ним с того дня, когда молодой монах-бенедиктинец покинул родное аббатство. Видгнир рассеянно благодарил, вполуха слушал наставления насчёт лечения всяких ран, а мысли его были уже далеко от Вадхейма. Начиналась новая жизнь, полная новых ощущений; над дракаром уже поднимался белый с синей звездой парус, дружинники втаскивали последние тюки с продуктами и бочонки с водой, даже шум прибрежных волн, разбивавшихся о каменистый берег, звучал необыкновенно ново. Ещё немного, и он покинет знакомый до последней травинки мир Вадхейм-фьорда и выйдет на большой и неизвестный, — и от этого ещё более манящий — путь. И пусть знают даны и франки, фризы и германцы, что в дружине Торина появился ещё один меч! Так что до свидания, Вадхейм, до свидания, отец Целестин и Сигню, и да пребудут с вами Иисус и Один!
Монах стоял у самой воды и сквозь слезы смотрел на уходящий дракар Торина и на стройную фигуру Видгнира, стоявшего на корме рядом со своим конунгом. Вокруг кричали и махали руками женщины, визжали от восторга дети — неоперившиеся птенцы, но что-то снова заставило отца Целестина приглядеться внимательнее к своему ученику.
Все вроде в нём то же, обычное. Коричневая кожаная куртка с железными бляхами и тёплым меховым воротником-капюшоном, меч на боку, самострел за спиной. Волосы соломенные — почти белые — по ветру летят, даром что обрезал их Видгнир перед походом так, что и до плеч не достают; глаза, серо-голубые, словно воды фьорда, да серьёзные не по годам, смотрят спокойно и будто с вопросом немым. Спокоен он, как всегда впрочем, да только видимость это одна. Уж мне-то, старику, по свету немало побродившему, в людях ли не разбираться? И побаиваешься ты, приятель, и тут же рвёшься вперёд, словно ищешь что-то мне неведомое… Только вот что? Почему, зачем живёт в тебе эта странная тяга северного народа к путям-дорогам, как у птиц перелётных? На первый взгляд ты, дружок, такой же, как всегда, как год или два назад, повзрослел разве что… Но похоже, мне одному здесь виден свет, что исходит от тебя, Видгнир, сейчас. Мне и Сигню ещё, пожалуй.