— Мы хотели с вами познакомиться. Большая честь. Этот сеньор — аргентинский писатель. Мы оба восхищены вами.
Задумчивый старик очнулся и с невозмутимой учтивостью спросил:
— Позвольте узнать, почему вы восхищены мной?
Он разглядывал нас со столь присущим ему высокомерным выражением — надменного, но не коварного змея, — которое было известно по фотографиям.
Стремительная, не знающая сомнений сеньора разразилась патриотической речью о том, что аргентинец — хоть по нему и не скажешь — это не индеец с перьями и что до Буэнос-Айреса доходят иностранные романы. Свою тираду она завершила вопросом:
— Вот вы, мистер Сомерсет, согласны со мной, что Восток — это чарующая тайна?
Всему есть предел, и я испугался, что меня не за того примут. Тщеславие толкнуло меня вмешаться в разговор:
— «Cakes and Ale»[1] — незабываемый роман, — браво выпалил я. — Я также не устаю восхищаться великолепием вашей последней книги, «A Writer's Note-Book»[2].
Англичанин что-то пробурчал, и я был вынужден просить его (точно мне передалась глухота моей соотечественницы) повторить сказанное. Обращаясь к сеньоре, он заносчиво объявил:
— Вы... вы меня с кем-то путаете. Я не писал никаких романов. Я — полковник в отставке.
Вместо ответа моя приятельница дала свое толкование: нам дурят голову. Мы были возмущены. Я сухо произнес положенные извинения, и мы ретировались.
— Надо же — полковник! — воскликнула сеньора. — И ведь придумают такое! Но меня не проведешь: недаром моя родословная восходит к Войне за независимость.
В отместку за нелепый разговор я выдвинул свои соображения:
— Вы ошибаетесь. Нам вовсе не собирались дурить голову — как раз наоборот.
Утром следующего дня на шербурском рейде мы смотрели с палубы, как пассажиры перебираются на буксирное судно, которое должно доставить их к берегу. Указывая вниз, на ближайший от нашего корабля борт буксира, сеньора проговорила:
— Вот он.
Указывая на противоположный борт, я возразил:
— Нет. Он там.
— Он и там, и здесь, — сокрушенно признала сеньора.
И действительно, из воды словно возник непостижимый мираж и мы увидели на буксире Сомерсета Моэма, если можно так выразиться, в двух экземплярах.
— Они одинаковые, — воскликнул я в замешательстве.
— Одеты по-разному, — поправила сеньора.
Тем временем взгляд Греве был устремлен в пустоту, как у беспристрастного судьи, на решение которого не могут повлиять никакие обстоятельства и симпатии. Его молчание затянулось, и я сказал:
— Вот и все.
Он молчал еще какое-то время.
— Ты прав, — согласился он наконец. — Совершенно ненужное совпадение. Твоя история не проливает ни капли света на мой случай. Или же подтверждает, что бывают моменты, когда возможно все?!