— С коровой в партизаны рази можно?
— Будете ее доить и нас молочком поить.
— Буду, родненькие, буду, спасители мои!
В лесу остановились. Посчитали трофеи: лошадь, телега, два автомата, ну и, конечно, «язык».
— Неплохо! — сказал Усольцев и, обращаясь к Ермолаю, добавил: — Лично командиру доложите и все передайте. И «языка» в целости чтоб доставили...
— А сам куды? — в растерянности спросил Ермолай.
— К той же цели. Теперь дорогу знаю — через Птичь, а оттуда, кажется, и Залужский лес виден. Не так?
— Правильно, — подтвердил Ермолай. — Тольки нам вместе надо...
— Не покидайте нас, — встряла в разговор Лукерья.
— Без вас мне боязно. Германца проклятого боюсь... Да и Ермолай без бабы живе...
— Не пужайся, на тебя ока не имею, — озлился Ермолай.
— Чаму ж так?
— Отощала, да и хворая ты.
— Баба без мужчины что огонь без лучины — чахнет. А хворая я для германца.
— И где ж твой Гаврила?
— В армию пошов, и ни слуху ни духу.
— Вернется — вмажет он тебе, языкатой...
— Кончайте лясы точить, — властно произнес Емельян и, подойдя поближе к Ермолаю, спросил: — Задача ясна?
— Ясна-то она ясна, да одному тебе туго буде.
— Как-нибудь... Ну, ни пуха ни пера!
И снова Емельян один. Был напарник, надежный и добрый, с которым, конечно, и земля казалась тверже, и дороги вроде прямее, и на душе покойнее. Было с кем хоть слово вымолвить, а теперь мир казался пустынным и неуютным. Какое, оказывается, великое счастье быть с кем-то рядом, ощущать локоть близкого, всегда быть уверенным в том, что товарищ, идущий с тобой в одной упряжке, не ослабит своих усилий и будет всегда надежно подпирать тебя плечом. И уже не раз одиночество Емельяна скрашивалось тем, что на его скитальческих дорогах ему попадались именно такие люди, которые бескорыстно, по-доброму обогревали его душу. Оттого он и живой, и по земле твердо ходит, и врагов, как может, бьет. Вот Олеся — ребенок ведь, а можно сказать, жизнь Емельяну подарила. Вспоминал Усольцев Олесю, и становилось ему не по себе. Ни матери, ни бабушки... А отец где?.. Эх, война, война, что ты наделала? Всем беду да горе пригоршнями накидала...
Так вот, рассуждая сам с собой, Емельян, будто сократив путь, незаметно вышел из леса и оказался на возвышенности, с которой увидел все Поречье: село длинное, избы жмутся друг к дружке — и все разные. Одни высокие со ставнями на окнах и с резными карнизами, другие низенькие, в землю вросшие, покосившиеся, без ставень и карнизов. А те хаты, которые огнем слизаны, печными трубами, словно памятниками, отмечены. Оттого и выщербатилась улица.