— Мой, что впереди коровы, а вы, Ермолай, берите на мушку заднего. Только скотину не цеплять.
Ермолай лежа прицелился и одновременно с Усольцевым нажал на спусковой крючок. Хлесткая автоматная дробь и винтовочный выстрел эхом прокатились по лугу. Немец, шедший позади коровы, с воплем рухнул на траву, а передний, бросив поводок, кинулся к телеге. Емельян дал еще очередь — и немец распластался у колеса.
— За мной! — скомандовал Усольцев, рванув к дубу.
Женщина изо всех сил голосила:
— Родненькие, спасите! Тольки коровушку не убивайте! Пожалейте...
Усольцев еще издали заметил, что ермолаев немец трепыхается, — значит, живой, — и побежал прямо на него. А фриц, скрючившись, вопил.
— Встать! — скомандовал Усольцев немцу, но тот, видимо, не понимал, чего от него хотят, продолжал лежать. Ермолай взял фрица за ворот шинели, недвусмысленно показав, что надо подниматься.
Усольцев подошел к женщине и распутал веревки, которыми она была привязана к дубу. Женщина кинулась в ноги Емельяну:
— Спасибо, родненький... Дай вам Бог здоровья!
— Вставайте... Не надо в ногах валяться. Мы ведь свои...
Женщина узнала Ермолая и еще громче запричитала:
— Родненький ты мой, спаситель... Ты ж мене знаешь... Лукерья я. Гаврилы-шорника женка... Век буду помнить... И коровушка цела... А проклятые чего вздумали — на бабу беззащитну двое. Отбивалась як могла, а потом кажу, что я хвора... Яны ж зусим ачумели и привязали мене к дубу. Додумались, дурни...
Немец, поднявшись с земли, весь колотился. Он держался руками за окровавленную шею и молил о пощаде.
— Нихт тотен... (Не убивайте...)
— Што он лопоче? — спросил Ермолай.
— Хрен его знает... Погоди, кажется, просит не убивать.
— Дайте, я этого паскуду стукну, — подняла кулак Лукерья.
— Не надо, — остановил ее Емельян. — Его уже Ермолай стукнул. Надо шею ему перевязать. Может, найдется у вас кусок материи.
— Яму? Да няхай он сдохне!
— И я так скажу, — поддержал Лукерью Ермолай. И Емельян в душе согласен был: пустить бы этого негодяя в расход — и дело с концом. И было за что. Но нет, стукнуть его — пара пустяков, но, однако, не в том дело, может сгодиться. В отряд доставим, «языком» будет. Так и сказал Ермолаю.
— Твоя правда, Емельяша, — согласно кивнул головой Ермолай и скоренько пошагал к повозке, где лежал убитый немец, откуда и принес кусок холстины.
Емельян обмотал немцу шею, за что тот кланялся и спасибо говорил, и все быстро сели в повозку, чтоб скрыться в лесу. А Лукерья недоумевала:
— Куды ж я теперьча, родненькие?
— С нами, в партизаны, — разъяснял ситуацию Усольцев. — В деревню вам нельзя соваться.