Хотя я же обещала… слово дала.
Но ведь он тоже когда-то слово давал. Да-ори вообще к словам относятся небрежно. Так чем я хуже?
Фома.
Весна, даже ночью тепло, и сама она светлая, будто разбавленная лунным молоком. А звезды мошкарой разлетелись по небосводу. Горы же стоят за спиной угрюмыми глыбами, с которых никогда не сползает снег, а впереди редкой россыпью огней лежит Кахеварденнен.
Интересно, почему Рубеус высадил его здесь, а не во дворе как в прошлый раз? Спешил? Или злился? Скорее второе, чем первое. Впрочем, особой вины за собой Фома не ощущал.
Дорога пошла резко вниз. По обе стороны ее костьми диковинных зверей белели камни, а трава на обочине казалась черной. И дома выглядели черными. И за стеклом темнота. Ярви спит? Она рано ложится спать, но нехорошее предчувствие кольнуло сердце.
Дверь открыта, половицы скрипят. На полу длинные полосы лунного света. Дрова сваленны грудой. Пустое ведро валяется под лавкой. Фома потрогал печь: холодная, видно, что несколько дней не протапливали. А еще этот запах сырости, что поселяется в заброшенных домах.
— Только спокойно, — попросил Голос. — Тебе сейчас не следует привлекать внимания.
От голоса Фома отмахнулся, черт с ним, со вниманием, ему нужно знать, где Ярви. И если с ней что-нибудь случилось… Пистолет удобно лег в руку, вспомнить бы еще как им пользоваться. Сначала зарядить, передернуть затвор, снять с предохранителя, прицелится и стрелять. Грохот прокатился по дому, а деревянная стена, возмущенно брызнув черными гнилыми щепками, проглотила пулю.
В доме старосты окна пропускали слабый желтый свет, а пес во дворе, завидев нежданного гостя, разразился лаем, который враз подхватили другие собаки. Но стучать пришлось долго, сначала кулаком, потом рукояткой пистолета, в другой раз Фома отступил бы — нехорошо людей в неурочный час беспокоить — но сейчас дело было чересчур важным. Наконец, протяжно заныв, дверь открылась, и на пороге появился Михель.
— Ты? Живой?
— Живой.
— Живой! — Михель обнял так, что кости затрещали. — Живой, сукин ты сын! А я и говорю, что вернется, что таких костлявых не то, что жрать — смотреть тошно! Давай в дом. Мамко! Батько!
От крика уши заложило, ребра после дружеских объятий ныли, но на душе было легко и приятно. Вот только один вопрос мучил, и Фома его задал:
— Ярви где?
— Да тут она, куда ж ей еще иди, — Михель враз помрачнел и тихо добавил. — Только тут дело такое… пошли в коровник, что ли, а то чего на улице разговаривать?
Темное приземистое здание занимало дальний угол двора и по размерам равнялось дому, а может и больше.