— Пройдет, — ведьма говорила тихо, но каждое слово ударом молота отзывалось в черепе. — Ты сиди, не вставай.
Фома и не думал вставать, хотя и сидеть со связанными за спиной руками не удобно. И говорить, когда горло вот-вот треснет, точно иссушенная солнцем земля. Но на один вопрос сил хватило:
— За что?
Она ответила не сразу, долго вглядывалась слепыми глазами в сумрак, шевелила губами, точно заклинание шептала, и Фома чувствовал, как обида сменяется страхом.
— Не человек ты, — пробурчал Михель. — Как есть не человек.
И перекрестился. А старуха кивнула, подтверждая.
— Не человек. Человеком был рожден, человеком жил, человеком умер, а нелюдью ожил. Нету в тебе души, пусто здесь. — Старуха приложила руки к груди, потом коснулась головы. — А тут живет то, что тебя жить заставляет. Дай ему воды, Михель, негоже живое существо мучить. Он и так измучился весь. Смерти искал — не пустили умереть. Жить пытался, а не выходила жизнь. К людям тянется и людей боится. Вот любить умеет, да только будет ли добро от этой любви?
— Не тебе судить.
— Не мне, — согласилась старуха. — Ты пей, пей.
Фома пил, пытаясь не упустить ни капли ледяной колодезной воды. Михель держал кружку в вытянутой руке, боялся подойти близко, в глаза не смотрел, и на "спасибо" не ответил.
— Я не сужу, я говорю, что вижу, а решать людям. — Ведьма поглаживала руками косы. — У них свои законы, по ним и живут.
— Или убивают.
Отчего-то Фома сразу понял, что его убьют, не изгонят, не накажут поркой или штрафом, а именно убьют. Иначе зачем сарай и веревки? И разговор этот.
— Закон справедлив, — пробурчал герр Тумме. — Предками писан… и церковь положила нечисть истреблять. Огнем и железом каленым…
Вот что его ждет, огонь и железо. Железная клетка и огнемет. Нет, это было в другой жизни, в другом мире, а здесь вместо огнемета — вязанки хвороста, а клетку заменит врытый в землю столб, но в тот момент Фома меньше всего думал о казни.
— Что с Ярви?
За нее было страшно вдвойне, обещал защитить, спасти, а вместо этого подарит клеймо "повенчанной с нелюдью".
— Ничего, — ведьма поднялась, опираясь морщинистой лапой на Михасеву руку. — Она обычный человек, ни светлый, ни темный. Будет жить, как раньше жила. А чтобы беды не вышло какой, с собой возьму.
Пожалуй, за это Фома был благодарен старухе, она не злая… и не добрая. Правильно, обычный человек. А он сам кто тогда? Нежить? Но сердце бьется, и кровь красная, и любить он умеет, и боль чувствует точно так же, как другие люди. Вот она, в голове, пульсирует безустанно, и исчезать не собирается. Но тогда за что? Никому ж зла не делал, просто пытался жить. А что не ладилось, ну так и среди людей не у всех выходит.