То ли вздох, то ли всхлип, широко распахнутые лилово-черные глаза, ломкие ресницы и тонкая прядка волос прилипшая ко лбу. Убрать губами… солоновато-горькие капли пота на языке, солоновато-горькие слезинки на пепельных ресницах. Страшно причинить боль неловким движением, но с каждым ударом сердца контролировать себя все сложнее.
Ее руки обвивают шею, ее клыки оставляют отметину на плече и… какой к демона контроль, когда она выгибается навстречу, требует, диктует. Подчиняется. Похоже на бой, вдох за вдох, поцелуй за поцелуй, стон за…
Потом, позже, когда сознание возвращается в одуревшее, утомленное тело, Рубеус долго не может понять, кто вышел победителем, да и была ли победа вообще.
Ничья.
Коннован ласково гладит плечи и виновато шепчет:
— Прости.
За что?
— Я испугалась, я не думала, что так… сильно. Тебе больно?
Больно? Глупость какая, но ее растерянный вид доставляет странное удовольствие.
— И здесь тоже, — ладонь касается длинной царапины на плече. — Это тоже я?
— Наверное, — перехватить руки и притянуть ее к себе, так, чтобы близко-близко, чтобы услышать нервное биение сердец и судорожное дыхание. Собственные мысли кажутся тяжелыми и какими-то хищными.
— Что ты делаешь? — ее слова согретым в легких воздухом скользят по коже.
— Ничего, смотрю на тебя.
— Зачем?
— Просто… нравится.
Смотреть, обонять, осязать. Пробовать на вкус и сходить с ума. Оказывается, это не так и страшно.
Фома.
Стены пахли смолой. Теплые капли янтарной росой проступили в редких трещинах, точно пытаясь покрепче прилепить редкие оставшиеся куски коры. И этот смолисто-светлый запах перебивал даже кисловатую вонь подгнившей соломы. Сарай старый, сквозь щели в крыше пробивается солнце, разбавляя душный сумрак. Высоко, на толстой балке воркуют голуби, точно уговаривают успокоиться.
А как успокоится, когда все так… неправильно. Связанные за спиной руки совсем занемели, и пить хочется. В свином корыте поблескивает вода, но пить оттуда Фома не станет, лучше уж от жажды сдохнуть, чем так. Не сдохнет, завтра-послезавтра его убьют. Скорее всего, убьют.
— За что? — Он задавал этот вопрос и старосте, и Ярви, и чертовой старухе. Из-за нее все началось. Голос то ли шепот, то ли вой, звон серебряных колокольчиков, душный дым и чернота, которая обманом прокралась внутрь Фомы, заглянув в душу…
Что она там увидела? И увидела ли?
Хлопанье крыльев, мелкая соломенная труха дождем полетела вниз, и Фома зажмурился. Лучше бы он тогда зажмурился, не пустил ведьму внутрь себя, теперь остается сидеть и ждать, когда ж за ним придут.
Он очнулся в этом сарае и долго силился понять, что же произошло, голова разламывалась болью, а во рту пересохло да так, голос срывался до сипа. Последнее, что было в памяти — чернота и голос, приказавший спать. Потом, когда Фома совсем уж было отчаялся выяснить, как попал сюда, к нему пришли. Герр Тумме, печальный и важный, Михель и старуха. Сшитое из лоскутков платье в сумраке сарая казалось шкурой диковинного зверя, белые косы мертвыми змеями лежали вдоль груди, а треклятые колокольчики звенели так, что боль вспыхнула с новой силой.