Голос-хлыст.
— Немедленно прекратить драку!
Пальцы-клещи впились в шею.
— Отпусти!
Приказ доходит медленно, Эльхо уже не рычит, а хрипит, закусив губу. Нужно отпустить. Пальцы разжать. Свело, точно судорогой.
— С-скотина… — Шрам ощупывает руку. — С-сукин сын… псих… я ж только спросил, а он сразу в морду. Я тебя все равно… и ее тоже… чтоб неповадно было.
— Заткнись, — приказал Ихор. — Всем разойтись, а вы двое со мной.
На полу осколки посуды, лужа сока и белая полоса соли с отпечатком рифленой подошвы. Взгляды сочувствующие. Эльхо ладонью зажимает разбитый нос и ворчит, наверное, угрожает… Плевать. По лицу течет что-то мокрое. Кровь? Когда же это задело? Снова не заметил, а это плохо. В кабинете Ихора тесно и окон нет, и стульев тоже, Вальрик оперся о стену.
— Ну? Из-за чего драка? — Почему-то Ихор смотрел на Шрама, а тот говорил, долго, сбивчиво, не совсем верно, но эмоционально. А руку придерживал, берег. Хороший захват был, еще немного и перелом.
— Свободен.
Шрам послушно ушел, и правильно, а то дышать нечем, будто в зверинце.
— Ты понимаешь, что спровоцировал драку?
— Я? Я не провоцировал.
— Ну да, ты просто ударил. Первым, заметь. На безобидное по сути предложение. Сядь.
Вальрик сел, перед глазами вспыхивали рыжие мошки, как огонь, злые, когда станет совсем много, он снова провалится в яму неконтролируемого гнева.
— Здесь принято так. Если ты не хотел меняться, нужно было просто сказать. Словами, а не кулаком.
— Джулла моя.
— Твоего здесь только шкура, остальное принадлежит Хозяину, который хоть и старается не вмешиваться во внутренние дела казармы, но иногда… боюсь, это именно тот случай. Мне придется доложить.
— И что будет?
— Не знаю, — честно ответил Ихор. — Надеюсь, что ничего серьезного. Пока две недели в спецзоне, а там посмотрим. В следующий раз захочешь кому-то в зубы дать, сначала подумай, к чему это приведет.
Рубеус.
Она сидела во дворе, разговаривала с Фомой. Снежинки танцевали в воздухе, белые, как ее волосы. Фома стащил куртку и набросил на плечи Коннован, она же благодарно кивнула в ответ. Хрупкий профиль на фоне сине-черного неба, губы шевелятся, но до Рубеуса не долетает ни звука. Все, что ему остается, это смотреть, точнее подсматривать, потому что стоит Коннован увидеть его, и эта живая непринужденность исчезает, уступая место давешней стене. Гладкая, ни трещинки, ни шанса на прощение. Он и не пытается.
По стеклу разбегаются морозные узоры. Мешают смотреть, точно намекая, что есть в этом занятие нечто непристойное, унизительное.
Коннован взмахнула рукой, отгоняя назойливые снежинки, а Фома наклонился, близко, слишком близко, волосы касаются волос, жесткие, темно-русые, украшенные ранней сединой и неправдоподобно-белые. Коннован что-то сказала, рассмеялась и вытерла со щеки Фомы невидимое пятно. Жест настолько интимный, что… нужно себя контролировать. Успокоиться. Она имеет право, но тогда отчего так тянет разбить окно и выдрать наглому мальчишке горло.