— Я его должен убить.
И опять уронил голову. С острой жалостью она окинула взглядом его узкие плечи, худую грудь, бледные руки с длинными узловатыми пальцами, сжимавшими ружье. Шея у него стала совсем тонкой, могло показаться, что большая лохматая голова вот-вот оборвется, покатится по столу. Вдруг покраснев под ее взглядом так, что большие веснушки слились у него на лице в сплошное коричневое пятно, а слезинки выступили в уголках глаз, он пояснил:
— Я его, мама, из этой двустволки убью.
— Исподтишка? — спокойно, и сама удивляясь своему спокойствию, спросила она.
— А он меня по-честному ударил?! Говорят, за убийство по ревности больше восьми лет не дают. Отсижу и вернусь. Я еще молодой.
Нет, не такой он был пьяный. У пьяных не бывает такого осмысленного взгляда, и они не станут отвечать с такой беспощадной обдуманностью.
— Вот ты какой, сынок, а я и не знала.
— Ой, мама, я без нее жить не могу!..
И голова его закаталась по столу из стороны в сторону. Она и рукой не двинула, хотя ей очень хотелось зарыться пальцами в его волосы, как маленького, ладонью погладить его. То время, когда он мог успокоиться от такой ласки, безвозвратно ушло. Да и волосы у него, некогда мягкие, шелковистые, загрубев, давно уже превратились в жесткую, без единого завиточка, щетину.
— Убить, Гриша, ты его, конечно, сможешь, если исподтишка, а так он тебе сразу же переломит хребет, я его руки знаю. Но если бы ты и сумел, права у тебя на это нет. Нет, Гриша, такого права, чтобы из-за этого один человек другого жизни лишал. — Она протянула руку и потрогала ружье, зажатое у него меж колен. — У тебя там две пули?
Не поднимая головы, он ответил:
— Две.
— Значит, и для меня там есть?
Голова его так и вскинулась над столом, ужас расширил его зрачки:
— Что вы, мама?
— А то, Гриша, что если ты его убьешь, то и мне тогда не жить. Конечно, если он уйдет или, — она помедлила, — я от него уйду, мне будет тяжело, но все-таки я буду знать, что он где-то рядом живет. Не для того же я, сыночек, его под яром от смерти сберегала, чтобы он ее теперь от твоей руки принял.
И она решительно протянула руку, выворачивая у него ружье из колен. Не сопротивляясь, он покорно спросил:
— Что же мне, мама, теперь делать?
Теперь она могла позволить себе зарыться пальцами в его спутанные волосы, как давным-давно.
— То, сыночек, что ты раньше и сам хотел.
Его голова притихла под ее рукой.
— Что, мама?
Уже едва справляясь с собой, она закончила почти шепотом:
— Пока уехать куда-нибудь, а там видно будет.
* * *
Еще неделю после этого он побыл дома, возвращаясь по вечерам из ветлечебницы совсем трезвым, и потом завербовался, уехал под Кустанай, на целину. Теперь наступил и ее черед.