Демин схватился руками за голову и закачался из стороны в сторону.
— Ай-я-яй, из-за его глупости и ты попал!..
Сулин вдруг возмутился, нос у него побагровел:
— Умные в это время сидели дома по ямам и погребам!
Демин потянулся рукой к карману:
— У меня освобождение было, могу показать. Какие-то раны открылись на ногах.
Сулин остановил его руку своей рукой:
— Я не райвоенком.
В это время Пират, спавший под кустом, подсунув морду под лапу, сам, не дожидаясь окрика хозяина, забеспокоился. Вздернув обрубленные хрящи ушей, он вскочил, обежал вокруг сторожки и, повиливая хвостом, вернулся на свое место.
Сулин, прислушиваясь, посмотрел на Демина:
— Никак, кто шумнул?
Демин довольно улыбнулся.
— Это он инструкцию соблюдает. — Он взглянул на солнце — Но, между прочим, скоро мне Любава должна обед принести.
— Заботливая у тебя жена! — похвалил Сулин.
Демин погладил пальцем один и другой ус:
— По взаимности.
Во второй раз за это время Сулин сам налил себе вина в кружку из бутыли, но отпил только половину и отодвинул кружку в сторону. Из почти исчезнувшего серебристого вороха сибирька он выбрал последние еще пригодные прутья и, замолчав, не поднимая глаз, сосредоточенно занялся ими, связывая последний веник.
Затянувшееся молчание прервал Демин.
— Ну и тогда же его расстреляли, Андрея? — спросил он у Сулина.
— Нет, позже, — не поднимая головы, глуховато, неохотно ответил Сулин. — В горах Норвегии. Туда исключительно отправляли штрафных всех наций. Специально построили большой лагерь в самой середке гор. Мы его между собой так лагерем смерти и называли. Оттуда не возвращались. Были там, кроме наших русских, поляки, сербы, французы и арестованные немецкие коммунисты. Интернационал. Сперва прорубали и мостили мы в горах дорогу, а потом стали возить по ней корабельный лес на станцию. Сосны там, в норвежских горах, растут неподобной вышины и прямые, как свечки. Есть и кедры. Мы орешками с них — махонькие такие семечки — голод замаривали. По этой же дороге гоняли и на расстрел, там на двадцать восьмом километре сверток был на глухую тропу. Если колонну прогнали мимо этого километра — значит, еще живем, а если остановили — все! И убежать оттуда невозможно было — горы. А кто все же пробовал, все равно не мог уйти от собак: на месте рвали. Так их, значит, обучили в Мюнхене, в специальной школе. Там у одного ротенфюрера Карла черная овчарка была с годовалого теленка, с зелеными глазами. Не чистая овчарка, а помесь с каким-то австрийским бульдогом, переродок. Кто из пленных упадет от голода или под бревном, она сейчас же и сигает на него и клыками за горло. За самую трубку. А хозяин подзовет ее после этого и даст грудочку рафинаду. Сам тоже здоровющий был, пудов на семь, и круглолицый, как месяц, а глаза голубые-голубые. Такие, знаете, добрые, хорошие глаза… Да, если партию останавливали у этого проклятого километра, то это уже конец. Конечно, рано или поздно каждому на этом двадцать восьмом километре назначен был поворот, но все же каждый и надеялся, что как-нибудь дотянет до конца войны. Я же, например, дотянул, а он…