— И совершенно справедливо, — прокомментировал это место в письме мой отец.
«Когда вы получите эти деньги, если получите их, то я умоляю вас выбрать какую-нибудь возможность переслать их мне, где бы я ни находился, о чем вы безусловно услышите в свое время, хотя я тогда надеюсь снова стать богатым и не буду остро нуждаться в деньгах.
Прощайте, и да пребудет с вами Бог, как надеюсь, пребудет он со мною, и с Мари и с остальными нами, бурами-переселенцами. Податель сего догонит нас с вашим ответом на нашей первой остановке.
Анри Марэ».
— Хорошо, — сказал отец со вздохом, — я полагаю, что мне нужно оправдать его доверие, хотя почему это он выбрал «проклятого англичанина», с которым всегда жестоко спорил, для того, чтобы собрать свои долги, вместо одного из его собственных возлюбленных буров, я, конечно, не знаю. Я кивнул головой и подошел к посланцу Марэ, одному из тех, кто вместе со мной защищал Марэсфонтейн. Это был хороший парень, хотя и пьяница.
— Хеер Аллан, — сказал он, оглянувшись вокруг, — у меня есть и для вас маленькая записка, — и он вытащил из сумки записку, на которой адресат указан не был. Я жадно развернул ее. Она была написана по-французски, чего не понял бы ни один бур, если бы она попала в их руки…
«Будь смелым и верным и помни, как буду помнить я. О! Любовь моего сердца… прощай, прощай!».
Это послание не было подписано, но какое значение для меня могла иметь подпись? Я быстро написал ответ в таком же духе, хотя какие точно были там написаны слова, я не могу припомнить спустя полстолетия. Итак, готтентот уехал с нашими письмами, и это была последняя прямая связь с Анри и Мари Марэ перед более чем годичным перерывом…
Я думаю, что эти долгие месяцы были наиболее трудными в моей жизни. Это был как раз тот характерный переходный период от юности к взрослому состоянию, который в Африке происходит раньше, чем здесь, в Англии, где молодые люди часто кажутся мне мальчиками, хоть им и по двадцать пять лет.
Я не мог забыть Мари, ее образ был со мною и днем и ночью, в особенности ночью, что лишало меня сна. Я стал замкнутым, мрачным, сверхчувствительным, раздражительным и делал все, как человек в состоянии упадка. Я припоминаю, как Ханс однажды спросил, не сходить ли мне и не наметить ли колышками место для моей могилы, чтобы не произошло ошибки, когда я уже совсем не смогу разговаривать… В ответ я стукнул его хорошенько, и это был один из немногих случаев, когда я поднял руку на туземца. Честно говоря, у меня не было никакого желания быть похороненным. Я хотел жить и жениться на Мари, а не умереть и быть засунутым в яму верным Хансом. Только я не видел никакой перспективы жениться на Мари, или хотя бы снова увидеться с нею.