— Там еще не было людей, — пошутил Щеглов.
— Постараемся не испортить.
— А руны? — Голос Мишеньки едва заметно дрогнул. — Ты проверяла руны?
Останутся ли они теплыми под новым солнцем? Сохранит ли Избранная силу? Не превратится ли в обычного человека?
— Это важно?
— В первую очередь — для тебя.
— В первую очередь для всех нас. — Патриция улыбнулась и ласково провела рукой по щеке Щеглова. — Люди, которые идут за мной, знают, что мы построили ворота не только благодаря науке. Люди, которые идут за мной, — верят.
И поэтому руны не могут не дышать. Ведь питает их не звезда и не планета, не гравитационные силы или жар вулкана. Силу им дает нечто, не описываемое формулами и цифрами. Силу им дает чудо.
А чудо есть Любовь.
* * *
Сухие ветки потрескивали в пламени костра, однако света и тепла почти не давали — мало их было. Они только обозначали огонь, не пытаясь разогнать битумный сумрак ночи.
Впрочем, ни тепла, ни света Олово и не требовалось. Вечера в этих широтах выдавались хоть и свежими, но не холодными, а слишком яркий свет мог помешать созерцанию поразительного танца, что каждую ночь устраивали в небе две луны: желтая, которую Олово так и называл — Желтая, и Красная.
Олово не был исследователем, не описывал новый мир — он просто жил в нем, — а потому избегал давать имена землям и лунам, рекам и островам. Зачем? Ведь для того, чтобы наслаждаться величественным хороводом, совсем не обязательно что-то придумывать, достаточно просто поднять взгляд к звездам.
И улыбнуться.
И подумать, что разноцветные красавицы даже не знают о его существовании. И никогда не узнают, потому что жизнь его, хоть и была долгой, не идет ни в какое сравнение с тем сроком, что отпущен звездам, лунам и мирам. А сейчас она, долгая эта жизнь, подходит к концу и совсем незаметно угаснет под двумя разноцветными лунами, не оставив после себя ни следа, ни ненужных имен.
Угаснет, оставив мир в покое.
Нет, не так! Как можно оставить в покое то, что не потревожил? В гармонию чего лишь ненадолго влился, стараясь остаться незаметным и безвредным, беря только то, что нужно, и тратя время исключительно на созерцание.
В покое он оставил прежний мир, родной. Не в прямом, конечно, смысле — в покое. Оставил в хаосе, в огне, с робкой надеждой вновь подняться на ноги, однако оставил, отстал, перестал тревожить, поскольку сделал все, что мог. Все, что должен. И мысль, что он действительно сделал все, что должен был сделать, заставляла Олово улыбаться еще шире. И удовольствие от завораживающего танца ночных проказниц становилось острее.