Все это не значит, что я не любил нового. Напротив. Но все новое, что я впускал в свою жизнь, было обычно лишь новой вариацией на тему чего-то, что уже было раньше, — вариацией на очень ограниченную тему, надо сказать. Элен считала, что в моей страсти к существующему порядку вещей было что-то ненормальное, но я объяснил ей, что смысл жизни в том, чтобы учиться на своих ошибках, а не стараться наделать новых. Так, после закончившегося катастрофой заигрывания с пастельными, бежевыми и желтыми цветами, я наконец решил, что темно-синий и черный будут моими цветами на всю жизнь. К тому же скоро я заметил, что на одежде этих цветов не заметны пятна и что я мог стирать практически всю свою одежду вместе, не боясь, что что-то полиняет.
Прогуливаясь по центру города в поисках новой одежды, которая могла бы прибавить мне уверенности в себе на этом ответственном этапе жизни, я с тревогой обратил внимание на то, сколько вокруг молодых привлекательных девушек, и пытался представить себя рядом с каждой из них. Вот мы идем по улице, взявшись за руки и весело смеясь, — она в легком воздушном платье, несмотря на холод, а я, как обычно, одет в черное и темно-синее. Затем в этом воображаемом сценарии я замечаю свое отражение в витрине, и все фазу рушится. И дело вовсе не в том, как я одет: это, скорее, взгляд на моем лице, словно говорящий: «А куда я вообще иду и кто эта девушка?» И причина здесь была бы та же самая, по которой я ношу одежду только черного и темно-синего цветов: в двадцать девять лет я точно знал, какая девушка мне нужна.
Я хотел, чтобы она была похожа на моих бывших девушек, но чтобы в ней не было тех черт, которые меня в них раздражали.
Я хотел девушку, которую хорошо бы знал, но которая знала бы меня не настолько хорошо, чтобы замечать все мои несовершенства.
Я хотел девушку, с которой мог бы оставаться собой. Но, подобно какому-то неуловимому предмету одежды, существующему лишь в воображении — подходящего цвета, оттенка и стиля, — девушки, которую я себе представлял, в природе не существовало, и поэтому мне хотелось навсегда отказаться от поисков.
Повинуясь довольно опасному импульсу — без сомнения, возникшему из-за надвигающегося приступа меланхолии, — я зашел в магазин одежды рядом с Нью-стрит, который снаружи казался достаточно стильным и крутым — если знающие люди все еще считают «стильность» и «крутизну» ценными качествами. «Может быть, я ошибаюсь, — говорил я себе. — Может быть, все новое не так уж ужасно». Из колонок доносился монотонный звук самой громкой песни, которую я когда-либо слышал — стоило еще чуть-чуть увеличить звук, и у меня лопнули бы перепонки. В дальнем углу магазина, возле задней двери, я увидел настоящего диджея со своей аппаратурой. Это и развеселило, и огорчило меня. Развеселило, потому что парень — немного за двадцать, с козлиной бородкой, в шерстяной шапке и спортивных штанах вроде тех, которые я носил на физкультуру в школе в одиннадцать лет, — без всякого сомнения, считал себя воплощением крутизны, хоть его основными слушателями здесь были те, кто выбирал себе штаны, рубашки и трусы. А огорчило потому, что всего несколько лет назад я и сам думал бы, что быть диждеем в магазине одежды — это круто.