– И зачем ему понадобился мой плиз, – размышлял он по дороге домой. – Наверняка тут какая-то ущербность. Кстати, я никогда не видел Карла в обществе женщин, а всегда с этим толстобрюхим. А потом, эти затянутые в кожу балетные ноги.
– Ты только не волнуйся, Нюню, только не волнуйся, – вступила Нинок, когда он поведал ей свои мысли, – тебе нельзя волноваться.
А потом Нинок пошла в ванну, приоткрыла кран и стала шептать:
– Вода, водюшка, водюшечка, унеси наши напасти. Вода, водюшка, водюшечка.
В воскресенье вечером они сворачивали знамена: подглаживали рабочую одежду, отключали газ, укладывались пораньше, чтоб в пять утра взорвать сладчайший сон звоном будильника. А потом двухчасовая гонка по семнадцатой дороге, как переход из цветного кино в черно-белое.
Они трудились в большой японской компании на скромных позициях. Он оформлял бумаги на складе – chiping and receiving, она ремонтировала фотокамеры. Серость складских будней он скрашивал общением.
В обеденный перерыв приходит Крис – единственный интеллектуал на складе.
– Что ты все читаешь, Грегори?
– Русский поэт… Называется «Осенний крик ястреба». Хочешь послушать? – Он никак не мог поверить, что его родной язык непонятен кому-то. – Северо-западный ветер поднимает его над сизой, лиловой, пунцовой, алой долиной Коннектикута, он уже не видит лакомый променад курицы по двору обветшалой фермы, суслика на меже…[41] А теперь повтори, Крис.
– Эка тика покатика… Дека дека дека… Факи факи факи Чехов Чехов Чехов…
– Неужели не понимаешь? Не верю. Это же так прекрасно. Он парит в голубом океане сомкнувши клюв. С прижатой к животу плюсною. Когти в кулак, точно пальцы рук. Чуя каждым пером поддув снизу, сверкая в ответ глазною ягодою, держа на юг, к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу буков.
– Вершлако вершлако боко… Бисе хомоко а дей Коко… Горбачев Горбачев Горбачев…
– Давай так, – предлагает Крис, – ты сделай мне синхронный перевод на английский. Я пойму. Между прочим, я брал в колледже курс русской литературы. Давай подстрочник, я пойму.
Слушает, скосив глаза, придерживая тонкой, бледной рукой каштановые кудри.
– А ведь это нацистское стихотворение. Вполне подошло бы для гитлерюгенда. Здесь кровь и почва и величие хищника.
– Но автор – еврей, картавый рыжий еврей с больным сердцем. Он не думал ничего такого.
– Ницше тоже был больной и не думал ничего такого. Вообще-то, я терпеть не могу евреев.
Видимо, он обладал способностью создавать вокруг себя это поле. Он убежал от него в другое полушарие, но оно настигло его и здесь.
– Что сделали тебе евреи, Крис?