Он помнит мусор и головешки на улице центральной совхозной усадьбы, а в стороне, в ровной, как стол, степи, белые немецкие домики под черепицей с цветами в палисадниках. Немка в куропатковом старинном платье с синим фартучком несет на стол домашний тминный сыр, сладкое плодово-ягодное вино. Тогда-то, за тем столом, они и научили его своим песням. И вот теперь он пел их Аарно:
Schon ist die Jugend bei frohen Zeiten,
Schon ist die Jugend, Sie kommt nicht mehr
Nein, nein, Sie kommt nicht mehr,
Sie hat kein Wiederkehr,
Schon ist die Jugend, Sie kommt nicht mehr
[66].
И Аарно кивал головой и похлопывал его по плечу. Ему припомнилась фотография из книги воспоминаний Альберта Шпеера. Девятнадцатилетний Шпеер в ресторане с невестой Маргарет Вебер на фоне Альп в Обероммергау, в лучах заходящего солнца. Они молоды и счастливы. Фауст еще не заложил душу дьяволу, но уже полон тщеславия. Оно-то и погубит его. Мгновение, продлись, ты прекрасно. Как похожи они на людей. Как похож на человека Аарно Банк со своей трясущейся головой. Он уже ничего не понимает. Это уже не жизнь, а затянувшаяся агония.
– Меня терзает загадка человеческого идиотизма, Аарно. Приходит один идиот и говорит: в основе всего – экономика. И миллионы верят ему и пытаются построить рай на земле. Потом приходит другой и говорит: главное – либидо. Все человеческие проявления есть сублимация либидо. И миллионы принимают все на веру. Но вот является третий и провозглашает: в основе всего – кровь и почва. Во всем виноваты евреи. Арийская раса должна подчинить мир. Вся человеческая история есть взаимодействие идиотизмов. Но самый большой идиотизм – патриотизм.
Но Аарно уже ничего не слышал. Старик дремал. Его голова с большим сизым ухом плыла, как сизое облако.
– Хочешь еще одну Liedchen, Аарно, – разбудил он старика, – это очень немецкая Liedchen. Вот послушай:
Die Gedanken sind frei,
Wer kann sie erraten,
Sie fl iehen allein
Bei nachtliken Schatten.
Kein Mench kann es wissen,
Kein Jager Sie schissen
Mit pulver und Blei.
Die Gedanken sind frei
[67].
Аарно весь так и встрепенулся:
– Вот за эту Liedchen я тебе что-то подарю.
Шаркая, поплелся за перегородку и вынес тяжелую двустволку с лакированным каштановым прикладом.
– Смотри, double barrel shoot gun, двустволка. Могучая пушка. Правда, ею нельзя подстрелить Die Gedanken – мысль. Но можно уложить пуму. Накрепко запирай дверь. Смотри! В этих местах объявились пумы.
– Но у меня лайсенса нет.
– Только не бери пушку в свой гнилой Нью-Йорк. А здесь она пригодится. Не забудь амунишен.
Аарно принес тяжеленькую коробку с патронами. Когда Нюню показал подарок Нинку, она обрадовалась и сразу зауважала ружье, и дала ему кличку – Шата Ганович. А потом чистенькой тряпочкой, смоченной в одеколоне «Витязь», тщательно протерла Шата Гановича.