– Du bist mein Lerchen.
– Лерхен? – спросила она. – Припоминаю. Я родилась в Веймаре. У меня была бонна – немка. Лерхен – это жаворонок.
А потом была пора белых ночей. У Зимнего неподвижно стояли на стройных стеблях тигровые тюльпаны. Мы шли через Дворцовый мост. Золотой купол Исаакия был прозрачен, и в нем, как раскаленный уголь, стояло солнце. Оно горело там и ночью, потому что едва уходило за выпуклость земли.
На Менделеевской линии женщина с голыми загорелыми руками торговала с лотка яблоками «джонатан». На яблоки летели рыжие осы, и она отгоняла их своими красивыми руками. Я купил два яблока. Они были румяные, лакированные. Так что жалко было есть.
– Давай убежим от нашего Мула, будем целый день бродить.
– Ты заметила, Мул стал потеплей.
– Я думаю, она специально отправила нас вдвоем на эту дурацкую фабрику.
– Знала бы она, что отправила нас втроем.
– Она о чем-то догадывается. Все-таки в прошлом Мул был женщиной.
– Бедный Мул.
Я нес ее белые лодочки. Они были тесны ей. Она ступала по теплому асфальту, едва прикасаясь к нему босыми ступнями с высоким сводом, и улыбалась. Она была уже не девочка с голубиными косточками, а молодая женщина, «тяжелая», на четвертом месяце. Дальше ждать становилось неприлично.
– После дворца пойдем вдоль Невы.
– Решено.
– Мы назовем его Давид, как царя-псалмопевца.
– Годится.
– И ты никогда не будешь заглядываться на девочек. Только на меня.
– Только на тебя.
– Когда я училась в десятом, у нас был учитель физики. Так каков подлец. Вызывал меня и заставлял писать высоко на доске. А сам на ножки засматривался. Все мальчишки засматривались.
– А каково было тебе?
– Мне было очень даже лестно.
На обувной фабрике «Заря» мы наспех записывали интервью на магнитофон и отправлялись по Большому проспекту в гавань.
– Тебе полезно гулять.
– Я знаю.
– Хорошо, что ты бросила курить. У курилок рождаются недоноски.
– Какой ужас!
Мимо нас с шелестом проносились троллейбусы с чистыми, промытыми стеклами, за которыми сидели веселые, красивые люди.
…Во дворце бракосочетаний она очень смущалась. Просторная белая роба уже не могла скрыть нашего греха. Ее бледное тонкое лицо было все в желтой цветочной пыльце. В машине, по дороге домой, я вытирал его платком и обмахивал. Пьяненький старик Волков оборачивался к нам с переднего сиденья. Его голубые глаза расплылись, растеклись, как будто нарисованные импрессионистом.
– Что же ты, зятек, испортил девку-то до свадьбы.
– Да уймись ты, Ляксандр, уймись, – корила его Жеребячья Порода[6], – кончай прокуратничать-то.
И куда все они поместились тогда, сорок человек гостей? В двухкомнатной квартире. Сидели вокруг столов на досках, положенных на стулья. Они как-то вдруг все забыли о нас и не приставали.