Но в ту самую минуту, когда я собирался обнять Флоранс за плечи и разбудить жадным поцелуем, она медленно приподнялась на подушках и прошептала спокойным и вместе с тем страстным голосом, голосом, в котором странным образом смешались сон, радость и уверенность:
— Я знала, жизнь моя, что ты тоже не можешь дождаться, когда мы отплывем на нашем судне.
Я хотел закончить свой жест, поцеловать ее в губы. Флоранс остановила меня, слегка отстранившись, и сказала:
— Сначала я хочу тебя увидеть. Иногда мне было так страшно. Я не могла вспомнить твое лицо.
Она нажала на выключатель: резкий свет ударил мне в лицо. На мгновение я вынужден был зажмуриться. Но Флоранс, долго находившаяся в темноте, тем не менее осталась с открытыми глазами, и в глубине ее темных блестящих глаз, обычно пустых и отсутствующих, я увидел вспыхнувшую такую неподдельную, огромную радость, такое откровенное сияние, что вопреки своему помутнению и опьянению почувствовал себя в страшном смущении.
— Он ничего о тебе не знает, любовь моя! — сказала Флоранс с презрением, указывая на соседнюю комнату движением своей красивой гибкой шеи. — А я была уверена, что ты придешь.
Я немедленно решил изменить ход беседы, прекратить выражение благодарности, возмущавшее внутри меня все, что было во мне лояльного, честного.
— Сэра Арчибальда нет? — спросил я.
Гримаса невыразимого отвращения исказила лицо Флоранс. Она сказала:
— Он играет или пьет где-нибудь. Вернется к полудню, как всегда грязный, дрожащий, старый, и начнет плакать. Потом отправится спать, чтобы начать все снова ночью.
— А Ван Бек?
— Я его не видела. Я не хочу его видеть.
— Но тогда же? Ты одна… ты одна целый день?
— К счастью!
— Ты не выходишь?
— Я никого не знаю в этом городе.
— Но чем же ты занимаешься?
Флоранс посмотрела на меня долгим взглядом, словно на ребенка, неспособного понять очевидное.
— Я думаю о тебе и все глубже впускаю тебя в свое сердце.
Ответ Флоранс лишь усилил мою неловкость. И неловкость стала совсем невыносимой, когда, подчиняясь женской рабской сущности, метиска попросила:
— Позволь мне раздеть тебя?
В ее просьбе было столько естественности и серьезности, что я не осмелился возражать.
Флоранс расшнуровала мои сапоги, сняла портупею. Ее длинные руки, выточенные с невыразимой изящностью, нежно освободили мое тело, и я вновь познал с ней в постели ее наивную греховность.
Затем сразу, как доверчивое животное, она заснула возле меня.
Сколькими бессонными ночами заплатила она за этот абсолютный, похожий на смерть отдых? Какой лабиринт тоски, одиночества и отчаяния испытала эта дикая девочка, чью неподвижную и нежную грудь ощущал я на своем боку? Какую ношу бездумно и непредусмотрительно возлагал на себя?