— А честолюбие? Желание победы? Успеха? — не сдавался я.
— Победить себя важнее, чем соперников, — сказала мама.
Я шел к ней по грустным коридорам огромной больницы. Навстречу мне попадались больные в блеклых одеждах — каких-то халатах, пижамах с выцветшими инвентарными номерами. И лица их были такие же, как их халаты, — помятые, блеклые, угасающие.
В их глазах я видел глубоко запрятанный страх.
Я словно слышал шепот их встревоженных душ, готовящихся покинуть эти ненадежные усталые тела, свои износившиеся пристанища, чтобы найти себе новые обители. Этих душ мы довольно нагляделись, пачками отправляли их туда и сюда, всаживали в стаи тараканов, обращались с ними довольно бесцеремонно, ни разу, в сущности, не пожалев их.
За что?
За необходимость расставания с теми, кого они одухотворяли, кого награждали желаниями, чувствами, красками жизни, чтобы в какой-то момент отлететь, упорхнуть от них навсегда.
Это ведь трагедия — быть бессмертными.
Мама сильно похудела за тот месяц, что я ее не видел. Я понял, что надо готовиться к худшему. Глаза ввалились, остро обозначились скулы. Она, как это ни удивительно, стала выглядеть моложе, но это была странная, болезненная моложавость.
Лишь страха не увидел я в ее взгляде. Она была сосредоточенна и спокойна. Она все уже про себя понимала.
Я попытался ее развеселить, рассказывая о незадачливых претендентах на души великих, о наших уловках и подставках, она улыбалась и даже посмеивалась, а потом сказала тихо:
— Женя, уходи оттуда.
— Это заработок, мама… И это… довольно любопытно. Меня знают, берут интервью.
— Вот это и ужасно. Нельзя зарабатывать на душах.
— Но это же все фантастика! Никаких душ нет! Мы придумали цирковой номер! — оправдывался я.
— Души есть. И ты это прекрасно знаешь.
Ну да, конечно. Я их видел в тараканах. Но не говорить же об этом маме. Скрытую, действительную часть работы с душами она не знала, она лишь читала газеты об аттракционе «Спросите ваши души».
— Ступай, Женя, — сказала она наконец. — Я устала. Больно… Прощай, мой мальчик, и больше не приходи.
— Но мама…
— Я сказала, — она прикрыла глаза.
Уходя, я встретился с лечащим врачом.
— Прогноз неблагоприятный, — сухо, с каким-то даже удовольствием, произнес он. — Болезнь слишком запущена.
«Болезнь слишком запущена», — повторял я по дороге. Слишком запущена…
И уже не понимал, у кого она запущена — у меня или у матери.
Я заехал к отцу и рассказал о встрече с мамой. Отец мой — нелюдим, молчальник, угрюмый отшельник — лишь смотрел в угол не мигая. У него никого не было, кроме матери, даже нас с сестрой он не подпускал к себе никогда.