Мы вернулись из больницы, когда вставало солнце. Горбились черные силуэты зданий, окружавших дорогу, по которой мы ехали в такси, — подсвеченные сзади и у оснований сепией оранжевых огней, отражавшихся в реке. Она терлась головой о мое плечо, то и дело задремывая и просыпаясь. Мы ехали, а она целовала струйки слез, катившиеся у нее из глаз, по щекам, мне на шею, мягко смакуя сладость собственной печали, смешанную со знакомым привкусом моей кожи. Я наблюдал, как маслянистый свет мигает на городском булыжнике, а она положила свою изувеченную руку мне на колени. Теперь она от кончиков пальцев до локтя была закована в белый гипс. От свежей брони шло ровное тепло, и казалось, между ног у меня оно становится горячее. Она заметила мою эрекцию и неповрежденной рукой тихонько расстегнула на мне брюки. Затем положила голову мне на колени и взяла меня в рот, защищая от света и холода. Слезы ее стали одиноким проводом электрического жидкого серебра, который бежал по венам моего пениса куда-то во тьму. Закрыв глаза, я все равно видел, как за стеклами такси мигают красные светофоры. В моем горле дернулась тошнота — ночной алкоголь начал растворяться.
Весь день мы провели в своей спальне без окон — согревались свежей выпивкой и теплом, что излучали наши тела, двигаясь под пуховыми курганами нашей постели. Белый хлопок простыней и подушек поглощал свет единственной свечи, горевшей на тумбочке, фосфоресцируя белым в холодной черноте ночи. Шевелясь под снежным покровом, наша тёплая от света кожа лучилась. Бледно-розовые и кремовые оттенки освещали силуэты нашей плоти изнутри, будто внешние раковины тел были прозрачной пластиковой пленкой, испускающей охряный свет пригашенной лампады у нас в животах. Наш пот пах сладко, а на вкус был, как виски. Опьянение наше висело на мягкой границе ступора и мерцающей радости, предшествующей ему. Вдруг весь скопившийся у меня в крови алкоголь вихрем пронесся сквозь меня: я будто ввел его дозу прямо в вену. Помню, как целовал и пил слезы, по-прежнему катившиеся у нее из глаз, а мы вжимались друг в друга и вновь бессильно распадались на постели, и разум мой обволокся тупым бессознанием: я слышал приглушенное громыханье ее голоса, но едва понимал его, а голос затихал, смутно укоряя меня за слабость.
Проснулся я на холодном цементном полу в подъезде нашего дома. Весь пол был смазан тонким прозрачным слоем высохшей серой дождевой воды, мочи, масляными черными мазками сажи, которые принесли на подметках входившие с городской улицы. Если присмотреться, текстура цемента напоминала трупное мясо на снимках патологоанатома: изъеденное, совершенно мертвое, начисто лишенное цвета. Я лежал на боку, голый, дрожащий — обалделое дитя, пускающее слюни на массивное брюхо вздувшегося трупа. Дверь на улицу была распахнута. Снаружи лился бледный полуденный свет, освещая мое тело, точно червяка под изменчивым взглядом огромной лупы, но в свете этом не было тепла. В цементных стенах подъезда метался хаос высоких частот — из школы через дорогу вылетали на волю детские голоса. Я попробовал шевельнуть головой и заметил троих детишек, что стояли за порогом и смотрели на меня. Я перевернулся на спину, однако встать не смог. Услышал, как подошли еще какие-то дети: теперь они обсуждали меня — в подъезде лежит голый пьяный человек. Я взглянул на свои гениталии и прикрыл их руками. Потом обратил внимание, что лежу в расползающейся луже собственной мочи, а также чего-то еще — темного, липкого. Носом я почувствовал блевотину, поэтому решил, что меня куда-то рядом стошнило. И в тот же миг заметил и ощутил боль от красных бритвенных разрезов, пересекавших мне грудь и живот. Кровь в основном запеклась и свернулась или почернела, ее чешуйки уже отслаивались, добавляя сложности и богатства текстуре художественного произведения, вырезанного женой у меня на коже. И вновь мне удалось немного приподнять голову, но я опять не смог заставить свое тело встать. Теперь я увидел аккуратно выписанные бритвой по моей груди печатные буквы — поверх алого экспрессионистского облака разрезов, последнее слово, которое она оставила мне, вверх ногами, чтобы я смог его прочесть, когда приду в себя, как она предвидела, именно в таком положении: Д — У-Р-А-К.