Сироп вполз в его трахеи и опустился в желудок черной патокой. Тепло разлилось за его глазными яблоками. Он поглаживал верхнее нёбо языком. Отверстие рта было липкой вишнево-красной раной, выдолбленной в мягкой плоти. Карлик отколупал кусочек цемента от выступа и сбросил его вниз на булыжник. Туча испуганных чаек поднялась в воздух, как конфетти, покружила хаосом сталкивающихся спиралей и в один миг приземлилась — продолжать поиски пищи среди мусора. Он наматывал на палец одинокий волос, за ночь вылезший завитком на подбородке, прорвавшись сквозь белую скорлупу запекшегося грима, который он накладывал ежедневно, не смывая вчерашний. Он зажал тонкий волосок в пальцах, а затем выдернул его из своего лица. Он крутил его между пальцами, щекоча толстую нижнюю губу тоненькой стрункой, щеголевато отставив мизинчик. Отвердевший коричневый ноготь два дюйма длиной рос из шишковатого пальца, похожий на сплющенный коготь.
Карлик выпустил волос и вставил ноготь между передними зубами, выковыривая кусочек вчерашней говядины. Выбрав деревянную спичку из кучек хлама на столе, он выскреб из-под ногтя влажный комочек и вытер остатки теста и мясных волокон о заросшую грязью штанину. Он тщательно обработал ноготь обрывком очень мелкой замасленной наждачной бумаги, стачивая край все тоньше и тоньше и делая его плоским, как отвертка радиомеханика. Испытывая свежезаточенный кончик ногтя, он достал электросхему из спутанного электронного хлама на столе, и заполз пальцем под транзистор, воткнув ноготь в серебристый крошечный винтик. Он опять взял бутылку, высосал остатки сиропа, и швырнул пустую емкость в стену, во тьму за спиной.
Древняя и безволосая чихуахуа возникла из остывающего тепла их постели, вся охваченная дрожью, и зацокала, тявкая, к свету. Скользнув по полу, она остановилась перед табуретом, откашливаясь и глядя вверх на карлика. Карлик издал краткий задыхающийся звук — «слово» из его запаса утробных щелчков и хрипов, — и собака запрыгнула, преодолев невозможное расстояние без видимых усилий, на стол, затем на колени к карлику, где и улеглась, трясясь и зарываясь ему между ног в поисках тепла, глядя вверх черными глазами, что бешено вращались в ее голове.
Прямо под карликом, тремя этажами ниже и вровень с морем булыжника, старуха высунула голову и затянула свою утреннюю песню. Из горла, проржавевшего и выжженного двадцатью годами употребления дешевой водки, выцедилось бесцельное протяжное карканье и повисло, задушенное холодом, в нескольких футах за ее окном. Слабое гудение перемежалось надтреснутыми созвучиями и заворотами языка. Эти расстроенные мотивы родились в запустении горной деревушки десять столетий тому назад, а семьдесят восемь лет назад в искаженной форме были переданы ей как детские народные песенки, которые она выучила и теперь повторяла, забыв их действительный смысл и чувствуя лишь заключенные в них тепло и ностальгию. Если бы у нее был дом и дети, она бы пела эти пустые саги о волках, королях и маленьких девочках своим внукам. Вместо этого она теперь представляла свои хриплые колыбельные ордам одичавших котов, которые плодились и рыскали в руинах.