Я поворачиваюсь и, не оглядываясь, быстро захлопываю за собою дверь.
Уже в открытую идет стрельба. Доносятся крики убегающих немцев, возгласы наших бойцов то на русском, то на казахском языках.
— Джумажан, — слышу я, — как будет по-немецки «Руки вверх?».
— Хенде хох! — отвечаю я за Джумажана и невольно улыбаюсь.
Открываю дверь другого дома. На полу лежат три убитых немца. Переступаю через порог, вздрагиваю: прижавшись к печи, стоит дюжий немец. Встретившись со мной взглядом, он вытягивается. Мы стоим так близко, что я, потянувшись за пистолетом и на мгновение отведя взгляд, дал бы ему возможность вырваться из оцепенения. Длинное, почти лошадиное лицо, бесцветные глаза часто мигают светлыми ресницами. Передо мной унылый тупица.
— Хинлеген! — крикнул я. — Ложись!
Он камнем падает на пол.
Я приказываю ему не шевелиться. И уверенный, что этот вояка окончательно потерял способность не только к нападению, но и к сопротивлению, и что он будет ждать для себя «благополучного» пленения, выхожу из дома.
Молочная полоса уже легла на горизонте. Небо и воздух посерели. Быстро иду вдоль улицы. Выхожу на окраину деревни. Всюду, сколько может охватить глаз, мелькают ушанки наших бойцов.
* * *
Восемь часов утра. Четыре часа боя позади.
Белая полоса на горизонте стала серо-розовой. Холодный, зимний рассвет. Вижу — наши во всех пяти деревнях. Я направляюсь к высоте.
Я не любил раньше мороза. У меня, жителя южного Казахстана, мороз не вызывал восторгов, какие он вызывает у сибиряков, но в эту особенную минуту я вздохнул всей грудью, ощутил вкус, крепость и силу морозного воздуха.
Я на высоте. Кое-кто уже заметил меня. Спешат. Издали узнаю их. Вот Мухаммедьяров, комиссар. Лицо его озарено непосредственной, широкой улыбкой. Вот Трофимов, Гундилович, Ветков, Мамонов, Соловьев, Малик... Значит, все живы и все шесть деревень наши! Они подходят запыхавшиеся, докладывают: Бородино — занято, Трахово — занято, Баркловица, Коншино, Кашино — заняты!..
Я крепко жму руки, они поздравляют меня. Я еще сам не до конца верю, что моя мечта — замысел командира — стала действительностью. Будто снегом запорошило глаза. Сердце трепетно отстукивает: «Какое счастье, что все живы!»
Ушанки, ушанки — всюду наши ушанки...
Почему мы говорим, что это сделали мы?
Не говори — это сделал я, это сделали тысячи.
Не говори — это сделали тысячи, это сделали смелые.
Не говори — это сделали смелые, это сделал народ!
Если бы я не был из тысячи, а смелые — из народа, кто бы это совершил?
Веселые возгласы и смех доносятся отовсюду.
Почему такая самоуспокоенность? Она — враг чести и друг смерти. Деревни мы взяли, но их надо еще удержать. Контратаки будут, обязательно будут! Радоваться рано!