Он ничего не забыл, как не забыл первый поцелуй со Сьюзан Пелли: им тогда было по тринадцать лет, и Майкл приехал домой на каникулы после окончания летней половины[47]. Он помнил, как они стояли рядом, и как Майклу хотелось её поцеловать, но он стеснялся. И как Сьюзан сама чмокнула его в губы, а потом убежала из дома в парк. Матвеев, который никогда на самом деле не был этим мальчиком Мэтью, помнил тем не менее грусть, которую испытал, узнав, что их соседа капитана Пелли перевели в Индию, и его первая любовь выехала туда вместе с отцом. Он прекрасно помнил регату на Темзе, горячие мышцы, пот на спине и брызги на лице, проносящуюся мимо воду, и шампанское, много шампанского после того, как всё закончилось, и команда Кембриджа в очередной раз оставила вечных конкурентов из Оксфорда на несколько корпусов позади, подтвердив своё многолетнее превосходство. При желании он мог вспомнить каждый сколь угодно незначительный эпизод из жизни корреспондента газеты "Дэйли Мэйл" Майкла М. Гринвуда, подписывающего свои статьи "Г.Грин", но все-таки это были НЕ его воспоминания.
Он по-прежнему оставался собой, Матвеевым Степаном Никитичем, коренным ленинградцем. Только ему принадлежала радость, испытанная Степой Матвеевым, когда он нашел свою фамилию в списке зачисленных на первый курс института. И чувство облегчения, когда он, наконец-то – со второго раза – сдал на водительские права категории "B". И счастливое волнение, когда встречал в роддоме Наташку с перевязанным голубой ленточкой свёртком, и серьёзность, с которой обсуждал с ней будущее имя своего первенца. И молодой врач "Скорой помощи", извиняющимся тоном произносящий "Sorry, sir, but it is unfortunately too late"[48], говорил именно с ним, потому что именно ему было холодно и пусто тогда, и именно эти холод и пустота нет-нет, да и давали себя знать, ворохнувшись в самый неподходящий момент в его душе. И похороны жены он помнил именно как похороны своей жены. И помнил Витьку Федорчука, молча наливающий водку без этого своего "А як же ж!" и такого же молчаливого, в первые на его памяти не знающего, что сказать Олега. И вот это действительно были его собственные воспоминания, в которых многое было перепутано, а что-то подзабыто, но их "настоящесть", истинность не вызывала сомнений, потому что та пустота в голове, холод в сердце и ощущение безвозвратно уходящего времени – это было именно его, Матвеева, и никого больше. Даже свадьба Всеволода, вроде бы радостная, веселая, а вместе с тем такая же "уходящая", ведь наступающее время предназначалось уже для детей, а не для него. И еще. Именно у Матвеева, а не у Гринвуда было ощущение, что жизнь прошла – проходит – а он так и не сделал ГЛАВНОГО – чего-то такого, ради чего стоило на самом деле родиться и жить. Вот это было ЕГО, собственное. И тем страшнее было осознавать, что физическая жизнь Степана Матвеева неожиданно и, судя по всему, безвозвратно была отброшена в область воображаемого, превратившись в бесплотную тень, и теперь ему – вот нелепица! — тому же самому Степану Матвееву предстояло продолжать жизнь внезапно скончавшегося английского аристократа, журналиста и шпиона. Ну что же, учитывая разницу в возрасте, это даже очень и очень неплохой обмен. Верно, сэр Майкл?