Мы спешились на высокой полянке, возле крохотного, как чайное блюдце, озера густо-голубого цвета. Кучера пустили лошадей, обмотав им передние ноги уздечкой. А потом развели костер, вынули баранью тушу и нанизали ее на вертел. Мы разбрелись по лесу. Маро вела себя как мальчишка. Она предложила руку тоненькой меланхоличной барышне, лечившейся у нас от морфинизма, и, щуря по-фёрстеровски глаза, принялась за ней ухаживать. Наконец ей надоело это, и она, посвистывая и заложив руки в карманы своих штанишек, направилась ко мне.
Я шел, потея в своих ботфортах, с «доброй миной на плохую игру». Но Маро уже знала цену моим минам. Она приятельски хлопнула меня по плечу, склонила голову набок и соболезнующе взглянула на меня.
— Жарко, Марья Карловна, — пробормотал я кисло.
— А вы разуйтесь!
— В чем же я пойду?
— В носках. Или вот, нате вам мои туфли! — Она махнула ножкой, и маленькая туфля отлетела далеко вперед. Я бросился ее ловить, а когда вернулся назад, Маро сидела на кочке, болезненно охая и заедая вздохи черникой. Губы у нее потемнели от ягод. Я сел возле нее, сжимая туфлю.
— Ногу ушибла, — сказала она, глядя на меня рассеянно, — даже чулок порвался. Теперь будет дырочка, и всем заметно. Нет ли у вас иголки с ниткой?
Я развел руками. Она подняла и положила мне на колени прелестную узкую ногу в черном чулке. Пятка была разорвана, и повыше, на лодыжке, тоже белело пятнышко. Я почувствовал странное волнение, не похожее ни на что, испытанное мною раньше; испуга в нем было больше, чем сладости. Смутившись и не глядя на черную гостью, преспокойно лежавшую у меня на коленях, я нагнулся в кусты черники и стал ртом откусывать ягоды.
— Знаете что? — сказала Маро, любуясь на свою ногу и тихонько двигая большим пальцем. — Как рука и нога похожи, правда? Вот поглядите! — Она протянула правую руку и держала ее рядом с ногой. Обе были узкие, длинные, с благородным большим пальцем, суживающимся к концу, с почти незаметными сочленениями. Я невольно залюбовался этим двойным совершенством форм, и волнение мое улеглось. Но как только оно улеглось, пробудилась моя щепетильность двадцатипятилетнего скромника.
— Уберите ваши конечности! — проворчал я сердито и стряхнул с себя ее ножку. Маро сунула ногу в туфлю и замазала дырочку черникой, не обращая на меня больше никакого внимания. Она насвистывала песенку, песенку Хансена. В волосах ее, качаясь, сидела молочно-белая бабочка с голубыми крапинами на крыльях. Когда ветер взметнул ее кудрями, бабочка вспорхнула и, покружившись, села мне на грудь. От нее сладко пахло цветочной пыльцой, а брюшко ее было мохнато, как локон; и пушистость и аромат казались занесенными на мою тужурку с кудрявой головы Маро. Потом мы встали и вернулись на лужайку, где шашлык уже снимался с вертела деревянными щипчиками, а провизия была вынута из корзин. Хозяйничала Дальская.