Ты можешь ли Левиафана удою вытащить на брег?
Антон выговорил право кормить деда обедом. Уставя поднос тарелками, он прошел в дедов покой. Дед лежал высоко на подушках.
- Как здоровье? О чем думаешь?
Это был дедов вопрос, начинать с него не стоило. Доктор Нина Ивановна пеняла: “Ты, Антон, всегда находишь темы, которые Леонида Львовича волнуют”.
Дед ответил:
- Испохабили все - начиная со Святых Апостолов и кончая бессловесными зверьми.
На одеяле лежала привезенная Антоном московская газета. В “Репертуаре театров” красным карандашом было подчеркнуто названье: “Затюканный апостол”, а в рубрике “Окно в природу” - “Медвежий колхоз”. Чтоб переменить разговор, Антон стал пододвигать столичные лакомства. Раньше дед поесть любил, в семье острили: готовь бабка хуже, он никогда б на ней не женился. Но теперь дед смотрел равнодушно на осетрину с бужениной, не произнес “подай мне тельца упитана”, а сказал:
- Я уже не хочу ни есть, ни спать, ни жить. Ведь что есть жизнь? Познание Бога, людей, искусства. От богопознания я далек так же, как восемьдесят лет назад, когда отроком поступил в семинарию. Людей - тут никто не знает ничего, двадцатый век это доказал. Искусство - я читал Чехова, Бунина, я слышал Шаляпина. Что вы можете предложить мне равноценного?
- А театр? Театр двадцатого века? - пошел в наступление Антон, держа в резерве МХАТ, который дед любил, был на премьере “Вишневого сада”. Но резервы вводить не пришлось - дед с порога отверг театр как таковой.
- Что театр? Площадное искусство. Подчинено зрелищности, подмосткам. Насколько Гоголь грубее в “Ревизоре”, чем в “Мертвых душах”! И даже Чехов - уж такой тонкий по сравнению со всеми драматург - насколько примитивнее в пьесах, чем в рассказах.
- Дед, но ты же не станешь отрицать кино.
- Не стану. Немое. Оно почти выбилось в высокое искусство. Но явился звук. А потом и цвет! И все было кончено - восторжествовала площадность.
- А Эйзенштейн? - его последние фильмы были единственными, которые дед видел после двадцатых годов, сделав для них исключение. (Этому, рассказывал покойный Василий Илларионович, муж тети Ларисы, между дедом и бабкой будто бы предшествовал такой разговор. Бабка просит его посетить вместе кинотеатр. Дед: “Мы же были в кинотеатре”. - “Конечно, но теперь там идут звуковые фильмы!”).
- Эйзенштейн? Все у него лучшее, кадры, которые ты сам мне показывал, как он сперва их рисовал, - все это от немого кино. Да что о нем говорить, - когда во всей фильме “Александр Невский” никто ни разу не перекрестился!