В “Родной речи” были стихи:
Я - русский человек, и русская природа
Любезна мне, и я ее пою.
Я - русский человек, сын своего народа,
Я с гордостью гляжу на Родину свою.
Имя автора изгладилось из моей памяти. “Любезна” и “пою” тяготеют к державинскому времени, но “сын своего народа” - ближе к фразеологии советской.
Вася, встав в позу, декламировал с пафосом:
Я русский человек - и русская порода!
И гулко бил себя в грудь. По эффекту это было сопоставимо только с выступленьем на районной олимпиаде Гали Ивановой, которая, читая “Бородино”, при стихе “Земля тряслась, как наши груди”, приподняла и потрясла на ладонях свои груди - мощные, рубенсовские, несмотря на юный возраст их обладательницы.
Шедевром Васи было стихотворение “Смерть поэта”: “Погиб поэт - невольник! Честипал! Оклеветанный! - Вася, как Эрнст Тельман, выбрасывал вперед кулак. - Молвой с свинцом!”
Дальнейшую интерпретацию текста за громовым хохотом и овацией разобрать было невозможно. Васька был гений звучащего стиха.
Его пробовали исключать из списка участников очередной олимпиады. Но на совещании директоров школ-участниц зав. роно Крючков неизменно спрашивал директора нашей школы: “А этот, поэт-невольник, будет что-нибудь декламировать?” И Гагина срочно вписывали обратно.
Начиная с четвертого в каждом классе он сидел - все из-за того же русского языка - по три года. Дядька после получения очередного известия о второгодничестве вздувал Ваську костылем, после чего воспитательный вопрос считал исчерпанным.
К шестому классу это был здоровый 16-летний парень с мощной мускулатурой и широкими плечами. Начиная с мая месяца он ночевал не в избе, а на сеновале. Вскоре туда же переселялась Зинка, его кузина, в свои пятнадцать выглядевшая на девятнадцать. Все лето Васька жил с ней как с женой (они даже ругались по утрам и Зинка, девка здоровая, один раз спихнула Ваську с повети). Тетку это почему-то не волновало; каждый вечер, после ужина, она командовала: “Дети, марш на сеновал!” (Зимой эти дети жили с нею и ее мужем в одной комнате). Васька свою связь передо мной не скрывал, но особенно про нее и не распространялся - может потому, что я смертельно ему завидовал.
В шестом классе они уехали в свою деревню. Последним, дошедшим до меня в чужой передаче его шедевром было слово “арарх” - так, полагал Вася, называлось явление, обозначаемое в учебнике как “феодальная иерархия”.
Прозвище у Васьки было “Восемьдесят Пять”. Почему - никто не знал. Но Ваське оно чем-то очень подходило.