В конце января в Амстердам из Германии, успев заехать и во Францию, прибыл Лефорт — похудевший, помолодевший, с горящими глазами, доложил толково:
— Пётр Алексеевич, всего на твою государеву службу мною нанято сто тридцать человек разных! Тридцать пять — опытные офицеры и полковники. Двадцать шесть — морские люди: штурманы, навигаторы, капитаны. Пятнадцать — корабелы и парусных дел мастера. Двенадцать — минёры, строители крепостные. Остальные — оружейники, литейщики, кузнецы, инженеры шлюзные и дорожные…
— Молодец, герр Франц! — похвалил Пётр и долго обнимал Лефорта, от души хлопая по спине, целовал взасос, предварительно сняв со своего носа камуфляжные очки, в щёки и уста.
— Вот ещё, государь! — вырвавшись из царских объятий, сообщил герр Франц. — Купил я для нужд армейских двадцать тысяч ружей, тысячу пистолетов офицерских, десять гаубиц, десять мортир полевых и единорогов боевых — пятнадцать штук… А ещё беда у нас приключилась, Пётр Алексеевич! Виноват я, дурень старый, не доглядел! Ты уж помилуй, не казни!
— Что ещё произошло? — грозно нахмурился Пётр, его накладная бородёнка взволнованно задрожала. — Сказывай, генерал, не томи!
— Волонтёр Петр Михайлов, которого я всюду возил с собой, преставился надысь, неделю назад, когда проезжали через Лилль французский…
— Что, отравили? — вскочил на ноги Егор.
— Французский доктор сказал, что преставился тот волонтёр от возлияний чрезмерных напитками горячительными. Там и похоронили беднягу… А всем правителям европейским я уже отписал тайно. Как мы и договаривались — на случай такой, несчастный. Мол, Пётр Михайлов — это не царь Московский Пётр. А настоящий царь — на Москве сейчас, дела неустанно вершит важные…
В феврале непривычно потеплело, кругом зацвели первые тюльпаны, на фруктовых деревьях появились зелёные листики, набухли плодовые почки. В воскресный день Пётр и Егор, прихватив с собой Алёшку Бровкина, решили немного погулять по Амстердаму.
Был ярмарочный день, везде пестрели переносные прилавки — с самыми разными товарами, а также разноцветные большие и высокие шатры, где сидели предсказатели, фокусники и гадалки.
Бровкин заскочил в один такой бежево-коричневый шатёр, через две-три минуты выскочил обратно — словно пчелой ужаленный, прикрывая рот платком, завернул за угол, где его успешно и стошнило.
— Ужас какой-то! — часто-часто моргая своими длиннющими (как у сестры) ресницами, испуганно вздрагивая, рассказывал Алёшка. — Там разные уроды сидят в больших стеклянных банках! Такие все страхолюдные из себя, такие противные…