Соэмон ушел в соседнюю комнату, сумрачный Кихэй Хадзама, как всегда, чинно выпрямившись на коленях, предавался созерцанию сада. Из угла доносился голос Сукээмона Томиномори, который кому-то что-то настойчиво доказывал. Взгляд Кураноскэ остановился на Дзюнае Онодэре, который, пристроившись в другом углу перед открытым письменным прибором, как всегда, что-то сосредоточенно писал. Подле него присел самурай из охраны Дэнэмон Хориути. Он с первого же дня относился к ронинам с особым уважением и симпатией. Хотя переписка была им строго запрещена (единственное ограничение, наложенное князем Хосокавой), Дэнэмон на свой страх и риск брался передавать письма. Он же приносил вести о том, как обстоят дела у их товарищей, что находятся на подворьях у других
даймё. Вот и теперь Дэнэмон наверняка ждет, пока Дзюнай закончит очередное письмо жене в Киото.
Действительно, на следующий день Дэнэмон был свободен от дежурства и собирался по этому случаю доставить письма пленников друзьям и родственникам, а также передать все, что нужно, на словах. В лице Дэнэмона было что-то от благородного самурая былых времен. Человек он был порядочный и совестливый, слов на ветер не бросал и сердце его более, чем у кого бы то ни было, было переполнено восхищением перед вассальной верностью ронинов. Он взялся за свою добровольную службу, потому что считал, что тем самым возвеличит честное имя своего рода, и старался по мере сил облегчить жизнь пленников, надеясь и веря, как многие, кто шептался об этом на улицах, что жизнь героев удастся спасти. Встретив в лице Дэнэмона столь глубокое сочувствие и бескорыстную самоотдачу, Кураноскэ испытывал невольное чувство вины. То, что люди так сочувствовали им, доказывало, что они одобряют избранный ронинами путь и считают их поступок героическим деянием, но Кураноскэ казалось, что их слишком захвалили, и хотелось возразить: «Да нет же! Все совсем не так!»
Ему было неловко, что Дэнэмон и все прочие их союзники сейчас истолковывают даже те загулы, которым он предавался в Киото, чтобы сбить с толку шпионов противника, как пример беззаветного героизма, направленного на то, чтобы скрыть от врага истинный план мести. «Ну, наверное, вам тогда было так тяжело!..» — говорил от всей души Дэнэмон, но Кураноскэ знал, что на самом деле было по-другому. Ему хотелось сказать: «Нет! Вы ошибаетесь». Но вновь, уже в который раз он предпочитал малодушно смолчать, не в силах выставить себя на позор, и только, изменившись в лице, со странной горечью смотрел на Дзюная, так хорошо понимавшего все его переживания, — будто взывая о помощи. Дзюнаю было жалко командора, но понять его до конца он был не в силах.