Сорок минут, решил он. Как раз сорок минут посплю. И всё.
Он проснулся ровно через сорок минут и разбудил Татьяну. Посмотрев в её ещё подёрнутые истомой сна и любовных утех глаза и упреждая расспросы и причитания, проговорил:
— Про брата ничего не знаю, узнаю позже, скажу. Ничего особо приятного ни с ним, ни со снохой твоей не будет, как ты понимаешь. Детей пристроим, этим занимаются уже. Надежду забрал к себе мой очень хороший и надёжный друг, с ней вот всё будет в полном порядке. Понятно?
— Яша… Как же это?
— Как – что?!
— Ну… быстро…
— У меня всё, что надо, делается и происходит быстро, Таня. Быстрее не бывает. А что надо медленно – то медленно, — Гурьев улыбнулся так сально, что Татьяна сделалась пунцовой. Полюбовавшись эффектом, он кивнул: – Медленно и печально. Поняла, лошадка?
— Поняла, — закивала в ответ Татьяна. — Поняла, конечно, поняла… Спасибо тебе… Яша… А Васе что сказать?
— Ничего.
— Как?!
— Молча. Откуда он узнает, если ты не скажешь? А если узнает, сделай вид, что ты это от него узнала, — он заговорщически подмигнул. — Врать-то не нужно тебя учить, а?
— А на работе? Я же должна…
— Это службишка, не служба. Я это улажу. Никто не узнает, Таня. Письмо-то у меня.
— Отдай, пожалуйста, — спохватилась Татьяна. — Я его прямо сейчас разорву!
Это я тебя прямо сейчас разорву, в бешенстве подумал Гурьев.
— Иди чай поставь, мадам Бовари, — он усмехнулся.
Татьяна, дико посмотрев на него, встала, накинула халат и ушла на кухню. Покажи, покажи мне характер, лошадка, подумал Гурьев. Он поднялся, оделся и направился следом.
Разлив чай по чашкам из модного эмалированного чайника, Татьяна села за стол напротив Гурьева. Постаралась она на славу, в меру своего разумения, конечно. Белый хлеб, масло, банка деревенской сметаны, печенье, карамель какая-то. Пододвинув к Гурьеву поближе бутерброды с «московской» колбасой, от запаха которой его едва не вытошнило прямо на вышитую скатерть, Татьяна подперла голову красивой белой рукой:
— Яшенька… Ты ведь из органов, да? Я сразу догадалась!
Это только кажется тебе, усмехнулся про себя Гурьев. Но это и к лучшему, лошадка. Поверь.
— Я из органов, Таня. Только не из тех, что ты подумала. Из других. Контрольных.
— Ой… А…
— Всё.
— Яша…
— Только никаких вопросов, лошадка. А то я решу, чего доброго, что твои вопросы продиктованы не понятным и простительным бабьим любопытством, а чем-нибудь – или кем-нибудь – посерьёзнее. Улавливаешь?
— Яшенька, ты что! Бог с тобой, Яшенька, я ничего не знаю и знать не хочу!
— Вот. Это мне нравится. Ты не бойся, лошадка, — Гурьев покровительственно улыбнулся. — Васе твоему ничего не будет. И тебе ничего не будет. К тебе я буду иногда заглядывать на чашечку чайку, Танечка, но не очень часто, потому что дел у меня много. И чтобы ты не привыкла и не переела. А то тебе опять скучно станет, и опять ты какому-нибудь хмырю в трусы полезешь, со скуки-то. Договорились?