В дороге всякое происходит – случилось и с ними. Разочек всего-то – совершенный пустяк. Какие-то отчаянные вояки, молодые, может быть, чуть старше Андрея, ветераны короткой и победоносной финской войны, решили, что их весёлая компания гораздо лучше подходит Даше, чем общество юного и наверняка необстрелянного лейтенанта-«летуна». Андрею пришлось эту компанию утихомирить – одному, Гурьев только страховал, чтобы не случилось, Боже упаси, какого-нибудь нежелательного эксцесса наподобие попавшегося под горячую руку ножа или бутылки. Потом Даша заклеивала пластырем разбитую бровь Андрея, кусая губы, чтобы не расплакаться и не рассмеяться одновременно – она-то знала, хорошо знала, на что способен миленький Гур и почему сейчас сидит, пряча серебряные смешинки в глазах, держит за руку свою ненаглядную Рэйчел, готовую просто взорваться от негодования и пережитого беспокойства. Знала даже лучше Андрея, и понимала, почему всё произошло именно так. А о том, что в вагоне всегда находились, кроме Гурьева, ещё двое оперативников, настоящих волкодавов-чистильщиков, готовых по необходимости вмешаться со своими последними и окончательными доводами, ни Андрей, а уж тем более – Даша, не догадывались.
Тех, кого Гурьев любил, он умел охранять.
* * *
Но всё это было потом. Сначала – была владимиро-суздальская земля, земля предков. Здесь, во Владимиро-Суздальском княжестве, находилась и вотчина князей Городецких – на самой границе с новгородскими угодьями. И Боголюбово – крошечный городок, даже, скорее, посёлок, у места, где сливаются Клязьма и Нерль, чтобы нести свои воды дальше, в медленную в нижнем своём течении Волгу. Они приехали сюда вчетвером, оставили машину и пошли пешком – смотреть церковь Покрова Богородицы. Было ещё довольно рано – около девяти утра, погода стояла изумительно ясная, тёплая и сухая – конец апреля, реки в этом году вскрылись до срока, ледоход давно окончился, сошло на нет весеннее половодье, и повсюду уже зеленела молодая трава. Они стояли, потрясённые невозможной, непередаваемой никакими словами красотой этого места, этой маленькой, без креста, церковки с белыми многоарочными порталами стен, возносящими в бледно-синее небо маленькую башенку в центре двенадцатикупольной крыши. Стояли молча, не шевелясь, боясь произнести хотя бы слово, — и вдруг услышали:
— Ну, что? Идёмте.
Они обернулись – разом, все четверо – и увидели перед собой самого настоящего деревенского священника, — в порыжевшей рясе, даже не слишком опрятного, пожалуй, если уж как следует придираться, седого, с длинными, собранными сзади в пучок волосами, небольшого роста, сухонького и – почему-то сердитого. У Гурьева возникло чувство, что они оторвали неведомо как уцелевшего и очутившегося здесь священника от какого-то важного занятия, и он извинился: