нином!
— Не станете, Яков Кириллович, — вздохнул священник. — Мне ли этого не понимать? Не станете. Вера вам в душу должна войти, тогда и поговорим.
Никакой веры нет, подумал Гурьев. Вера и неверие – всего лишь свойства разума, присущие либо неприсущие личности. Ничего внешнего в этом нет. На самом деле вообще практически ничего нет: есть только человек – и ветер в лицо. Этот мир человека и ветра нужно обустроить хотя бы немного. Просто жить в мире, в котором человек появился на свет, очень страшно. Надо придумать себе точку опоры. Точку приложения сил. Одним для того, чтобы жить, достаточно сущего пустяка – веры. А мне?
— А страх свой обуздывать надобно, в этом с вами согласен совершенно, — продолжил отец Даниил после некоторой паузы. — Обещаю всяческие усилия прилагать.
— Ну, хоть так, — проворчал Гурьев. — Тогда – улыбнитесь, отче, потому что после того, как я снова закроюсь с нашим подопечным, мне потребуется всё ваше самообладание.
— Вы всё-таки собираетесь попробовать?!
— Ещё как собираюсь.
— Вы ведь так и не дали мне договорить. Я просто опасаюсь – и поверьте, не без оснований, хотя вы, конечно же, моим источникам не доверяете, — что, когда вы его «разговорите», он душу-то и уничтожит окончательно! Вы его исповедаться заставите, а он…
— А священника при этом не будет. И тайна исповеди, коя велика есть, непременно нарушится. Отче, он же вам не поверит. Он решит, что мы ваньку валяем.
— А вам поверит?
— Нет. Но я обещаю ему сказать. Ваше человеколюбие, отче, может обернуться бедой. Вас я к нему не пущу. Я и так уже на столько уступок согласился, что меня господа офицеры просто сместят скоро за бесхребетность: и от допроса с пристрастием отказался, и помиловать обещал – и всё из уважения к вашему сану и убеждениям. А вы?
— А ваше… жестокосердие, Яков Кириллович, меня более всего и пугает, — покачал головой священник. — Всё упомянутое не ради него или меня – ради вас самого! Это же человек, душа живая, как же можно?
— Это резидент Коминтерна, батюшка, — подал голос Карташев.
— Это бес в нём такой – «Коминтерном» назвался, чтобы душу смутить и вас, господа, к жестокосердию принудить! Неужели вы не понимаете, что, среди всего прочего, и это – его пища?!
— Отче, но надо всё-таки действовать в соответствии с иерархией приоритетов, — усмехнулся Гурьев. — Я вашу точку зрения принял к сведению и обещаю её реализации поспособствовать, но ставить вашу телегу впереди моей лошади не стану. На этом полемику и софистику объявляю законченной, поскольку и её можно рассматривать в некотором смысле как бесовское попущение. Владимир Иванович, как там ваша «сыворотка правды», всё готово?