Небольшая одиночная камера. С правой стороны кровать, которая днем привязывается цепью к стене. Кусок вмурованной в стену доски под окном заменяет столик. Возле него — табуретка. На стене — небольшой шкафчик. Вот и вся «меблировка». И наконец, висящий в рамке на обитой железом двери листок с тюремным распорядком.
Вот уже многие годы в этой мрачной камере тюрьмы в Висьниче содержится один заключенный. Целыми днями он расхаживает по камере. Три шага туда — три обратно. Иногда он прерывает свое хождение, останавливается и долго смотрит в окно. Железная решетка, кусочек голубого или затянутого облаками неба. Дни, похожие один на другой.
Одинокий узник много времени проводит за книгами. Читает запоем произведения классиков, а также книги по истории, литературе, географии.
Раз в несколько месяцев в его камеру заглядывает начальник тюрьмы. Тогда заключенный, вытянув руки по швам, докладывает, как предусмотрено тюремным уставом:
— Господин начальник, камера номер 28, уголовный заключенный Вацлав Куберский.
— Коммунист? — спрашивает начальник.
— Коммунист, — отвечает коротко заключенный.
— Приговор?
— Пятнадцать лет.
— Значит, сдохнешь здесь…
* * *
— Близился к концу 1937 год. В тюрьме Висьнич я сидел уже десятый год. Осталось еще пять. К счастью, на здоровье жаловаться пока не приходилось. Семья, хотя и с большим трудом, постепенно выплачивала взятые у богачей долги и кое-как сводила концы с концами без меня. Я же не терял напрасно времени. Находясь в тюрьме, занимался самообразованием. Мне помогли товарищи: доставали учебники и необходимую литературу. За время пребывания в тюрьме я многое узнал. И вдруг — освобождение. Оставшиеся пять лет мне заменили на условные. Учли ходатайства семьи и мои прошения, а также, вероятно, то обстоятельство, что я был дисциплинированным заключенным.
Свобода! Это слово имеет одно значение для тех, кто пользуется ею, и совсем другое для тех, кто, находясь в тюремных стенах, думает о ней, мечтает, тоскует…
Я вышел за ворота тюрьмы и стал с наслаждением вдыхать уличный воздух. Я разглядывал прохожих, обыкновенных людей, а не охранников или заключенных. Я радовался, что возвращаюсь к жене, к дочке, которой уже исполнилось четырнадцать лет. Меня снова тянуло к партийной работе, к товарищам. После стольких лет подполья и тюрьмы я мог жить теперь как все свободные люди. Я, словно на крыльях, явился в Тайно-Подъезёрне. И хотя прошло уже десять лет, я застал здесь все почти без изменений: тот же староста, та же полиция, та же сельская беднота. Впервые за много лет я мог спать дома и не бояться, увидев человека, идущего по дороге. Это какое-то странное чувство, и к нему трудно вначале привыкнуть.