— А твой отец, достойный полковник?
— У него много дел, то одно, то другое, — сказала я. И сердце заколотилось у меня в груди.
— А мисс Офелия? — продолжил он. — Она продолжает раскрашивать лицо подобно Иезавели и любоваться своим отражением в чайном сервизе?
Удар попал точно в цель, это было слишком даже для меня. Его это не касалось, но я знала, что Максимилиан мог прийти в неистовую ярость из-за любого пустяка. Фели иногда именовала его за глаза Румпельштицхеном, а Даффи — Александром Поупом-или-ниже.[41]
Тем не менее я временами находила Максимилиана, несмотря на его отталкивающие пристрастия и, может быть, из-за сходства нашего телосложения, интересным и полезным собеседником — до той степени, пока не принимаешь его крошечный рост за слабость.
— У нее все хорошо, спасибо, — сказала я. — Сегодня утром у нее был хороший цвет лица.
Я не стала добавлять «раздражающе».
— Макс, — спросила я, до того как он успел задать следующий вопрос, — как ты думаешь, могу я научиться играть ту маленькую токкату Парадизи?
— Нет, — ответил он без малейшего колебания. — Твои руки — не руки великого артиста. Это руки отравителя.
Я ухмыльнулась. Это была наша маленькая шутка. Было очевидно, что он не в курсе убийства в Букшоу.
— А вторая? — продолжил он. — Дафна? Неуклюжая сестрица?
«Неуклюжая» относилось к мастерству игры Дафны на рояле или, вернее, к его отсутствию: бесконечные, мучительные попытки поставить непослушные пальцы на клавиши, казалось, ускользавшие от прикосновения. Борьба Даффи с инструментом напоминала борьбу курицы с лисой, проигранную битву, всегда заканчивающуюся слезами. И тем не менее, поскольку отец настаивал, война продолжалась.
Однажды я наткнулась на нее, когда она рыдала, сидя на табуретке и уронив голову на закрытую крышку рояля, я прошептала ей: «Брось ты это, Даффи», и она набросилась на меня, как бойцовский петух.
Я даже пыталась ее приободрить. Когда я слышала ее за «Броудвудом», я перемещалась в гостиную, прислонялась к роялю и устремляла взор в никуда, как будто ее игра очаровала меня. Обычно она меня игнорировала, но однажды, когда я поинтересовалась: «Что за милая пьеса! Как она называется?», она чуть не прищемила мне пальцы крышкой.
«Это гамма соль-мажор!» — завопила она и вылетела из комнаты.
— Она в порядке, — ответила я. — По уши в Диккенсе. Не могу добиться от нее ни слова.
— А-а, — протянул Максимилиан. — Старый добрый Диккенс.
Похоже, он не знал, что еще спросить на эту тему, и я воспользовалась секундным молчанием.
— Макс, — приступила я. — Ты светский человек…