Дед, пока не умер, всё пытался изобрести автособиралку, но только погубил пару километров наших пастбищ. Гады не любили, когда их серебристый песок рыла машина, гады больше не приходили на такой пляж. Отец ругмя ругал деда, тот огрызался, с каждым годом всё тише, а потом замолчал совсем… Его машины так и ржавели с тех пор в сарае, отец их не трогал. Только приходил порой и смотрел на их сети и бороны, что-то невнятно бурча в усы.
Мне нравилось прятаться в том сарае. Там было странно и дико. Напряжённая, мятежная мысль деда всё ещё жила там. Я любил острые скалы Циа, его штормовой океан, серебряные пустыни и красные леса, где на тысячи километров вокруг нет ни души и даже спутниковая связь едва ловит. Во всём этом было грандиозное величие и поразительная красота, но не было главного — изменчивости, порыва, движения вперёд. Море и пустыня существовали миллионы лет и будут существовать, покуда на Циа людей не станет столько же, сколько на Сердце Тысяч, и бионебоскрёбы не пожрут всё под собой…
Меня тянуло куда-то. Я не знал, куда. Вдаль.
Отцу радостно было это видеть.
«Учись, Ник», — говорил он, и голос его дрожал.
Учись, и однажды ты сможешь уехать отсюда.
Уехать? Это была славная мысль, но я не понимал, что в ней необычного, почему отец так волнуется, говоря об этом. Я и правда собирался уехать, не сейчас, чуть позже. Глупо всю жизнь просидеть бирюком в полосе прибоя. Школьная программа давалась мне так легко, что я и не замечал. Я много читал и хотел учиться дальше. Учиться — значило изменяться и двигаться вперёд, в этом чувствовалось биение жизни. Учиться. Ехать в Красные Пески или в Устье. Может, даже в университет, в Лорану или Плутоний-Сити.
Поначалу отец только кивал и улыбался, но когда мне исполнилось шестнадцать, он решил поговорить со мной как мужчина с мужчиной.
Я и сейчас словно наяву вижу тот разговор. Отец пришёл в сарай, где я, угнездившись, читал какое-то исследование по социальной психологии. Он был бледен и совершенно трезв.
«Пап, я правда собираюсь уехать, — говорил я, пожимая плечами. — Все уезжают. Джелли уехал, Саманта Йоркис тоже. Что тут особенного?»
«Нет, — голос отца терял краски, таким голосом люди, привыкшие к крепкой ругани, говорят о святынях. — Не так, как они. Не так уехать, Ник. Улететь с Циалеша…»
Горло его перемкнуло, голос сорвался. Передо мною стоял фанатик и фаталист.
И я с изумлением понял, что отец считает Циа адом, красным адом, куда он попал по грехам своим. Моря Циа язвят его, облака Циа проливаются на него огнём, хищные звери Циа ночами подбираются к его дому. В его глазах я, невинное дитя, заслуживал лучшей судьбы.