Наверно, чудная была картина — наблюдать со стороны за двумя Карпенками, когда они сидели друг напротив друга, похожие, как родные братья: оба лопоухие, со стрижкой ежиком, и разговаривают одинаково, только у одного половина лица заклеена пластырем.
Вот ведь загадка психики. Если проживешь с кем-то очень тебе неприятным, даже ненавистным, несколько дней бок о бок, в тесном общении, вдруг начинаешь замечать, что он для тебя уже не лютый враг, а вроде как просто человек. Даже жалко его становится.
Приказы Карпенко выполнял беспрекословно, отвечал на все вопросы, саботажа не устраивал, но никакой инициативы не проявлял. Если Егор ни о чем не спросит — сидит молча, опустив голову. Когда отдых — глядит в стенку. И взгляд пустой, мертвый, хрен разберешь, о чем думает. И ест так же: дочиста, но равнодушно, безо всякого аппетита. А кормили, гада, между прочим первостатейно, не то что оперативников. Полагался радисту спецпаек: икра, краковская колбаска, баночные сардины, шоколад.
— Что мы его так ублажаем? — спросил Егор у шефа в один из первых дней. — Спит на мягкой кровати, жрет в три горла, патефон вон ему притащили. Чего перед ним бисер метать? Он и так сотрудничал бы на все сто, без паюсной икры.
— Плохо понимаешь психологию, — сказал тогда Октябрьский. — Степан — человек сильный. Помнишь, как он нас с тобой чуть на тот свет не отправил? Такие люди плохо гнутся и с трудом ломаются, но уж если ломаются — то вдребезги. Тогда, на озере, мы с тобой ему характер покорежили, убили уважение к себе. От этого до самоубийства один шаг. Карпенко сейчас по кирпичику разобран, до самого фундамента. А в фундаменте у нас, людей, камни простые: страх смерти, жажда жизни. Вот чтобы он вкус к жизни не потерял, нужна хорошая жратва, мягкая перина, музыка. Это на пока. А потом мы его снова построим, этаж за этажом, только уже по нашему чертежу. Пригодится нам еще Степан Карпенко.
А времени на личное у Дорина в эти дни не было совсем. Ни минуты. Отлучаться из квартиры он не мог, дать о себе весточку Надежде возможности не было.
В больницу имени Медсантруда он, конечно, позвонил. Попросил дежурного передать санитарке Сориной, что некий Егор уехал в срочную командировку. Передали или нет, неизвестно. Большая персона — санитарка. Если даже передали, что она могла подумать?
Понятно, что. Поматросил и бросил. Наплевал на ее любовь, доверчивость, душевное отношение. То-то папаша Викентий Кириллович, наверное, злорадствует.
Некрасиво выходило, не по-человечески.
Как вспомнит Егор зеленые глаза Нади, ее расплетенные волосы на подушке, тихий голос — внутри прямо схватывает. В такие минуты он говорил себе: ничего, вот возьмем Вассера, сразу поеду в Плющево. Всё объясню, всё расскажу (ну, не всё, конечно, а сколько начальство разрешит) — она поймет. Не в кабаке же гулял, Родину защищал. Между прочим, с риском для жизни.