Бернарду показалось, что теперь Яго говорит, приложив губы к крышке саркофага. Голос проливался на него, подобно холодному дождю, и в нем неожиданно появилось что-то освежающее. Власть и свобода… В уплывающем сознании несчастного узника возникло воспоминание: женщина целует его, не переставая курить сигарету, их губы смыкаются, она выпускает дым ему в рот, он вдыхает его, и от этого счастливо кружится голова.
— Я спрашиваю, — донесся голос. — Лично тебе я причинил зло или боль? Тебе или Харпер? Или кому-то из твоих друзей?
Бернард даже не шелохнулся, раздавленный то ли страхом, то ли сигаретным дымом, то ли болью.
— Ни ты, ни те, кто тебе дорог, ни разу не пострадали от меня, — спокойно говорил Яго. — А следовательно, все твои разногласия со мной, все страхи и даже ненависть носят исключительно абстрактный, философский характер. Ты ненавидишь и боишься меня, потому что вбил себе в голову, что я поступаю дурно. Что творю ужасные вещи. Что так поступать грешно. Но кто научил тебя этому, Бернард? Кто сказал, что я поступаю плохо? Естественно, все говорят, что нехорошо убивать, нехорошо причинять людям боль, но какое мне дело до всех? Все совершают ошибки, и даже чаще, чем признают это. Нет, я спрашиваю: кто научил тебя, кто постоянно внушает тебе, что я творю зло?
Бернард почти физически ощущал, как разум начинает функционировать помимо его воли, что он просто использует тело как инструмент, помогающий облечь мысль в слово.
— Харпер, — ответил он хриплым шепотом.
— Вот именно. Харпер, — явно довольный ответом, подтвердил Яго. — Харпер, которая принадлежала мне и которая хотела принадлежать мне даже ценой унижений. Которая умоляла унизить ее, чтобы доказать, что она принадлежит мне. И которой теперь мучительно вспоминать себя такой, какой она была, и которая хочет отомстить мне, стараясь разрушить то, что есть в тебе от меня. Вот в чем причина. Все очень просто. Все эти ее абстрактные идеи — хорошее, плохое, добро, зло, — где они обитают? Если ты покажешь их мне, клянусь, я склоню перед ними голову. Если ты передашь их мне в руки, я проглочу их, ей-богу. Договорились? Но дело в том, что они не существуют, разве что в отравленном местью сознании Харпер. И весь смысл ее проповедей о добре и зле сводится к тому, чтобы научить тебя подавлять свои естественные желания, которых она так боится. Поверь, Бернард, я наблюдаю подобное ежедневно. Слабый учит сильного бояться собственной силы. Зачем? Чтобы не пострадать от его руки. Скажу больше, слабый боится собственной природной склонности к страданию. Ты, Бернард, обречен жить в унылом, чахлом, вымученном мире, чтобы Харпер могла освободиться от воспоминаний о тех страстях, которые обуревали ее в прошлом, — чтобы ей не пришлось противостоять себе прежней. Если ты хочешь знать правду — то вот она, правда. И это несправедливо. Спрашивая тебя: причинял ли я тебе боль? — я уже знал ответ. Нет, не причинял. Теперь я спрашиваю тебя: а Харпер — заставляла ли тебя страдать она? Страдать физически — не абстрактно? — Яго выдержал паузу и продолжил: — Думаю, да. Я закрыл тебя в саркофаге. Она каждый божий день скрывает от тебя твою истинную сущность. Бернард, я хочу освободить тебя не только из этого каменного узилища, но и из той темницы, в которую заточила тебя она, из клетки ее идей, в которой твое собственное «я» корчится, точно раненый зверь. Потому что от меня ты унаследовал куда больше, чем от нее. Ты именно мой сын, а не ее.