Корсет платья душит меня, дети кричат, а именинница требует к себе моего особого внимания. Она ревнует меня к гостям, то и дело дёргает меня за подол, и чуть ли не каждые пять минут я слышу её капризный и требовательный зов:
— Мама!
Мне некогда присесть даже на минуту: я веду за собой, увлекаю, организовываю, созываю, зажигаю, управляю. Вадиму тоже нет покоя: он главный миротворец. Он разнимает, успокаивает, объясняет, что нельзя бить Васю, рассуживает, утирает слёзы, раздаёт конфеты, собирает отбившихся в сторону, подбадривает застенчивых и утихомиривает слишком бойких. Не могу сказать, что это даётся ему легко: праздник ещё в разгаре, а его голова уже блестит от испарины. Из всех взрослых только бабули чувствуют себя беззаботно: они прохлаждаются в тени яблони, то и дело просят ещё чаю и беседуют о чём-то своём, забыв даже о собственных внуках.
В общем, праздник получается на славу.
Последний бутерброд съеден, последний гость забран родителями, а нам предстоит то, чем заканчивается всякий праздник — уборка. Лиза с Вадимом относят посуду на кухню, а я мою, надев поверх платья принцессы фартук. Вадим выглядит забавно, таща с постным лицом гору грязных тарелок на кухню в своём чёрном костюме Гамлета, при шпаге. Если бы принц Датский был помощником посудомойки, он, наверно, выглядел бы так же. Я хочу снять стесняющее меня платье, но Лиза просит:
— Мама, побудь ещё принцессой! И ты, папа, тоже ещё побудь принцем.
Ради именинницы я геройски терплю удушающие объятия корсета, а Вадим не расстаётся со шпагой, которая путается у него под ногами. Мы играем в принца, принцессу и их дочку, экспромтом придумывая сказку и тут же разыгрывая её в лицах. Папа-принц едет на войну, сражаться со злым королём, всех побеждает, а в это время дракон похищает их дочку, и папе снова надо садиться на коня и скакать на выручку. Но пока он ездил за дочкой, другой дракон утащил маму-принцессу, и папе-принцу снова нет покоя. В пылу сражения он шпагой чуть не сшибает люстру, и я говорю:
— Ну, всё, пора успокаиваться. Поиграем во что-нибудь тихое.
Через некоторое время Лиза начинает зевать, и Вадим на руках несёт её в постель.
Я стаскиваю парик и вылезаю из платья. Гудят ноги, болит спина, а когда я закрываю глаза, перед ними мелькает круговерть обрывков сегодняшнего праздника. Дети, дети, дети — скачущие, бегающие, орущие. А мне сегодня ещё под громкую агрессивную музыку изображать сексуальную стерву в обтягивающем чёрном костюме и с кнутом, чтобы разнокалиберные самцы испытывали возбуждение. С каким удовольствием я осталась бы сейчас дома и не надевала убийственный двенадцатисантиметровый каблук и «гестаповскую» фуражку! Зачем я это делаю? Неужели мне нравится моя работа? Половины тех денег, что я зарабатываю, хватает, чтобы полностью обеспечивать себя, не беря ни копейки у Вадима, а другую половину я откладываю про запас. Нравится мне это или уже нет — не знаю. Может быть, в другой момент я ответила бы как-нибудь иначе, но сейчас, будучи вынужденной надевать на усталые ноги высоченный каблук, я отвечаю: я её ненавижу. Ненавижу похотливых самцов, которые пришли глазеть на моё тело, и которым нет дела до того, что я умираю от тоски по Маше, скучаю по Ване и не могу понять, как Эдик мог сказать: «Дай нам вздохнуть». Что он имел в виду?