К тому же меня изрядно мутило. Вроде бы желудок был практически пуст, но тошнота с каждой секундой все усиливалась. Сердце ни с того ни с сего забухало в груди, как отбойный молоток, а руки и ноги немилосердно заныли в суставах, словно некий зловредный невидимка пытался их вывернуть или растянуть. Добавьте к этому судорогу мышц в паху, немилосердное жжение в глазах и такое давление на уши, будто я находился на пятидесятиметровой глубине под водой. Наконец не выдержав, я выдернул руку из-под ладони жреца, или как тут его именуют, и торопливо отскочил в сторону, согнувшись в три погибели.
— Тьфу ты! — с досадой сплюнул Световид. — Все загубил. Сказывал ведь: ежели на удачу, то оставь жиковину у камня, а сам отойди.
Это верно. Сказывал. И что мне до конца обряда нипочем не выдержать — тоже говорил, предупредив, что в этом случае все мои мучения пойдут прахом. Дескать, если не запечатать ход, по которому к моему перстню пришла сила от большого камня, она тут же начнет потихоньку сочиться обратно, и пускай не сразу, но за пару-тройку месяцев мой лал растеряет ее всю без остатка.
Впрочем, я не особо расстроился из-за этой утекающей силы, в существовании которой изрядно сомневался. К тому же Световид толком так и не объяснил, в чем она заключается и куда ее можно применить, а главное — каким образом.
— Все от хранителя зависит, — туманно заметил он, пока выводил меня обратно на край полянки, присовокупив к этому вовсе загадочную фразу: — Не леть тут наказание[33].
Так и хотелось спросить: «Мужик, а ты сам-то хоть понял, что сказал?» Но я вместо этого задал иной вопрос.
— А зачем вам все это? — не удержался я от любопытства. — Опасно ведь. Если епископ или кто-нибудь еще узнает, беды не миновать.
— Это же пращуров вера, — пожал плечами Световид. — Как же можно от них отрекаться? Да и чище у нас, нежели в церквях…
— А почему тогда вы ни разу не пытались поспорить с христианами, чтоб прилюдно доказать народу…
— Ныне поздно, да и ни к чему. Небось слыхивал, что они про наших богов бормочут? Такую хулу несут — не ведаешь, то ли смеяться над их побасенками, то ли плакать от неразумения людского. Мол, идолам деревянным молимся. А у них доски с ликами, стало быть, живые. Мы тоже можем сказывать про их богов — де, идолища византийские, поганцы жидовские и прочая, но это значит до них опуститься, в грязь перебранки влезть. Негоже так-то. Сами о себе ведаем, что в чистоте живем, — нам и того довольно. Да и что теперь…
— Но ведь прежнего все равно не вернуть, — возразил я. — Тогда зачем?