Отец заметно расслабился с моим приходом, как будто кто-то перерезал натянутую проволоку у него в спине.
– Томмазо, – сказал он, – эти господа – из Академии искусств. Они пришли посмотреть на тебя.
Я видел, что наши гости передавали по кругу мои рисунки.
– Так что, Анонимо, – сказал один из них. – Вы пригласили нас для демонстрации. Давайте приступим.
– Или каков отец, таков и сын? – спросил другой. – Много обещает, но мало дает.
– Пусть он скопирует этот рисунок, – добавил толстый, как слон, третий господин, размахивая очередной Мадонной.
– Нет, лучше эту.
– Нет
эту.
Чья-то сильная рука направила меня к столу. Кто-то пододвинул стул, мне в руки вложили карандаши. Не буду отягощать вас деталями этого представления. Собравшиеся столпились вокруг меня, загородив свет. У меня было странное чувство, словно я очутился на дне океана в окружении копошащихся осьминогов. Меня подстегивала только бешено дергавшаяся бровь отца, и вот из туши и мела на мольберте родился вполне сносный двойник Мадонны.
– М-м… неплохо. Для такого молодого…
– Конечно, оригинальная композиция…
– Вполне…
– То есть это клест или попугай?
– Явно ни то, ни другое.
– А этот кузнечик на втором рисунке – он слишком жирный.
– Слишком жирный для кузнечика.
– Ой, ну совсем не похоже.
Нехотя, придирчиво, чтобы продемонстрировать академическую разборчивость, академики обсуждали мои работы. Мой отец весь залился краской, видимо, припомнив прежние обиды. Он схватил меня за запястья.
– Разве этого недостаточно? – потряс он моими пальцами. – Взгляните на эти обрубки. Как могут они провести штрих без дрожи? Взгляните на его лицо. Джентльмены, мой сын – явление выдающееся. Это не просто очередной художник. Как говорящая обезьяна, это глашатай Природы, богатой на дива и чудеса.
Академики постепенно расходились, смеясь и фыркая на пороге. Остался только Сандро Бонданелла – богатый и набожный художник. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу и рассеянно пощипывая дряблые складки на шее. Он молчал, молчал и отец. Они перебрасывались этим многозначительным молчанием, пока все гости не разошлись. Потом они долго шептались, словно шпионы. Я сидел на ступенях и прислушивался к их разговору.
– Ему, конечно, потребуется костюм, – сказал Сандро Бонданелла.
– Серьезно?
– Ну, не могу же я представить его в рубахе и бриджах?
– Но я не уверен, что могу себе это позволить…
– Тс-с-с, друг мой! Чтобы взошел колос, нужно сначала посеять зерно.
В течение следующей недели мой отец продал многие вещи из своей коллекции (включая бронзовый письменный прибор в форме краба, в клешнях которого я любил ковыряться пальцами), чтобы заплатить за услуги портного. Меня привели в Олтрарно: я стоял на столе, и чахлый старик, от которого пахло плесенью, диктовал мои пропорции и размеры – сквозь булавки, зажатые во рту, – своему ретивому помощнику. В других обстоятельствах это было бы унизительно – зачем так открыто обсуждать человеческое уродство, – но портному это было нужно для дела, и еще меня потрясло, что, случайно ткнув мне в промежность, он назвал меня «синьором». После нескольких примерок костюм стал обретать форму. На груди, руках и ногах были пришиты синие бесформенные куски ткани (мне запретили их разглядывать). Портной отходил назад, квохтал – его щека почти касалась щеки ученика, – потом возвращался обратно, одергивал рукав или поправлял кайму, пока не достигал желаемого результата. Тем временем дома шлифовали мои манеры. Отец обучал меня проявлению почтения к вышестоящим, равно как и изысканным взмахам рукой, как будто я направляю к носу легкий запах духов.