– А теперь встань на голову.
– Что?
– Ты меня слышал.
– Я не умею.
– Вставай на голову!
– Но, но… Нет, но…
Я ужасно боялся упустить свою удачу, я пыхтел и сопел. Я свернулся, как еж, уткнулся головой в землю и неуклюже кувыркнулся вперед, кулем повалившись ей под ноги. Из ближайших зарослей послышалось хихиканье, и это были не птицы.
– Вставай, – нетерпеливо закричала моя мучительница. – Нет, еще рано.
Отойди.Сперва я хочу, чтобы ты… Вот мое повеление: пройдись по-утиному.
Да, кивнул я, как утка, конечно! Все что угодно!
– Переваливайся, ну давай же. И крякай.
– Кря, кря, – завопил я. – Га-га-га.
В это мгновение, когда мои кулаки были прижаты к подмышкам, а откляченная задница исполняла роль хвоста, из-за кустов высыпали задыхающиеся от хохота зрители. Я не смог их как следует рассмотреть – тяжелая пелена стыда застила мне глаза. Там были три брюнетки, очень похожие на свою сестру и так же одетые: те самые двойники, соучастницы моего унижения. Веселье продолжалось еще какое-то время, пока парк не огласился звоном колокола, и девочки в облаках пышных юбок не убежали в замок.
Теперь же моя обольстительница, моя злая нимфа позировала мне для портрета. Слева от меня, среди зрителей, синьора пыталась утихомирить своих хихикающих дочек. Все сестры участвовали в заговоре. Вместе они лишили меня тайны, последних иллюзий насчет того, что у меня может быть собственное достоинство. Глядя на ее фатально притворную улыбку (как глупы и нечувствительны бывают иногда взрослые, которые ничего этого не замечают), я сделал глупость: очень неумную и опасную вещь. Но я так хотел отомстить за свое унижение. Мой отец первым увидел, что я рисую. Он встревожился и прикусил губу, заметив узкие косые глаза, лохматые брови, которые срастались над крошечным вздернутым носом, выпяченные губы над прыщавым подбородком. По толпе прокатился возмущенный ропот. Я слышал, как громко пыхтит синьора; как скрипят стулья, хозяева которых вскочили в негодовании. О да, я стер улыбки с их самодовольных лиц.
Две недели спустя мы с моим опозоренным отцом покинули наш дом во Флоренции и под фальшивыми именами отправились на север, в Милан.
В столичном городе имперской провинции Милан наша жизнь кардинально переменилась. Взамен дурной славы (моей) мы получили неизвестность (нашу). Вместо тающего достатка (из остатков материнского приданого) мы получили честную трудовую бедность. Приходилось считаться и с климатом: влажное душное лето, которое в худшие годы приводило к всеобщему сонному ступору, и ревматическая зима, когда снег скрипит под ногами и облачка пара, вырывающиеся изо рта, похожи на белые мутные привидения. Почему, спросите вы, мой отец, уроженец Тосканы, выбрал этот северный город, с крыш домов которого в ясную погоду видны снежные шапки Альп? Потому что здесь он мог полностью соответствовать своему имени: стать анонимным, как сардина в большом косяке. Потому что в этом Вавилоне торгашей и странников человек может как-то заглушить свои мрачные мысли. Потому что Милан был далеко от Флоренции – и был далеко не Флоренцией.