Мюллер наклоняется за свертком:
– Мы принесли твои вещи. Франц.
Кеммерих делает знак рукой:
– Положите их под кровать.
Мюллер запихивает вещи под кровать. Кеммерих снова заводит разговор о часах. Как бы его успокоить, не вызывая у него подозрений!
Мюллер вылезает из-под кровати с парой летных ботинок. Это великолепные английские ботинки из мягкой желтой кожи, высокие, до колен, со шнуровкой доверху, мечта любого солдата. Их вид приводит Мюллера в восторг, он прикладывает их подошвы к подошвам своих неуклюжих ботинок и спрашивает:
– Так ты хочешь взять их с собой, Франц? Мы все трое думаем сейчас одно и то же: даже если бы он выздоровел, он все равно смог бы носить только один ботинок, значит, они были бы ему ни к чему. А при нынешнем положении вещей просто ужасно обидно, что они останутся здесь, – ведь как только он умрет, их сразу же заберут себе санитары.
Мюллер спрашивает еще раз.
– А может, ты их оставишь у нас? Кеммерих не хочет. Эти ботинки – самое лучшее, что у него есть.
– Мы могли бы их обменять на что-нибудь, – снова предлагает Мюллер, здесь, на фронте, такая вещь всегда пригодится.
Но Кеммерих не поддается на уговоры.
Я наступаю Мюллеру на ногу; он с неохотой ставит чудесные ботинки под кровать.
Некоторое время мы еще продолжаем разговор, затем начинаем прощаться:
– Поправляйся, Франц! Я обещаю ему зайти завтра еще раз. Мюллер тоже заговаривает об этом; он все время думает о ботинках и поэтому решил их караулить.
Кеммерих застонал. Его лихорадит. Мы выходим во двор, останавливаем там одного из санитаров и уговариваем его сделать Кеммериху укол.
Он отказывается:
– Если каждому давать морфий, нам придется изводить его бочками.
– Ты, наверно, только для офицеров стараешься, – говорит Кропп с неприязнью в голосе.
Я пытаюсь уладить дело, пока не поздно, и для начала предлагаю санитару сигарету. Он берет ее. Затем спрашиваю:
– А ты вообще-то имеешь право давать морфий? Он воспринимает это как оскорбление:
– Если не варите, зачем тогда спрашивать?..
Я сую ему еще несколько сигарет:
– Будь добр, удружи…
– Ну, ладно, – говорит он.
Кропп идет с ним в палату, – он не доверяет ему и хочет сам присутствовать при этом. Мы ждем его во дворе.
Мюллер снова заводит речь о ботинках:
– Они бы мне были как раз впору. В моих штиблетах я себе все ноги изотру. Как ты думаешь, он до завтра еще протянет, до того времени, как мы освободимся? Если он помрет ночью, нам ботинок не видать как своих ушей.
Альберт возвращается из палаты.
– Вы о чем? – спрашивает он.
– Да нет, ничего, – отвечает Мюллер.
Мы идем в наши бараки. Я думаю о письме, которое мне надо будет завтра написать матери Кеммериха. Меня знобит, я с удовольствием выпил бы сейчас водки. Мюллер срывает травинки и жует их. Вдруг коротышка Кропп бросает свою сигарету, с остервенением топчет ее ногами, оглядывается с каким-то опустошенным, безумным выражением на лице и бормочет: