Плоскошлифовальный Самсон Верке,
Круглошлифовальный Коленбергер,
Радиально-сверлильный Арчдейль… (всего в списке Соломона Борисовича было до ста станков, считая и токарные).
Пятая: к закупке оборудования для новых спален и одежды для новых коммунаров еще не приступали, отложено до того времени, когда возвратится коммуна.
Шестая: ремонт старых станков производится, но нужно просторгать почти все станины, и мало надежды, что эта работа будет закончена к 1 сентября.
Седьмая: в коммуне уже имеется легковой автомобиль, а шофером ездит Миша Нарский, автомобиль куплен в Автопромторге, скоро прибудет и грузовой автомобиль.
Восьмая: денег нужно много, получаем большой заказ на десять тысяч деревянных кроватей для Наркомздрава, но нет коммунаров и некому деньги зарабатывать и заказ этот выполнить.
Девятая: мало надежд, что перестройка главного корпуса будет закончена к 1 сентября, и поэтому коммунарам некуда приехать: нет спален, нет словой, кухни, уборных — одним словом, ничего нет…
Коммунары были положительно придавлены этими новостями.
— Как это, к 1 сентября некуда приехать? Почему не перестраивается главный корпус?
— Они там просто волынят и саботируют!..
— Наверное, будет так, что завод окончат к следующей осени…
Скребнев особенно нервничал:
— Дела не будет, уже видно. Приедем домой — жить негде, учиться негде, работать тоже негде, а новеньких как принимать? Мы еще можем повалять где-нибудь, а новенький валяться не будет, а дернет на улицу. Да еще и одеть не во что, ни постели, ни одеяла, а если со станками такие темпы, так совсем буза: «вандерер», «вандерер», а на поверку те же козы и соломорезки останутся.
Радовал только автомобиль в коммуне.
— Автомобиль — это груба, только, наверное, форд…
— А тебе что нужно?
— Мерседес, фиат, паккард!..
— Подождешь!
— Подожду.
Через день получили телеграмму: председатель правления коммуны товарищ Б. уезжает в Москву на новую работу.
— Крышка коммуне!
— Чего крышка?
— Крышка, уже видно.
— Вот, понимаешь, терпеть не могу вот таких шляп. Крышка! У тебя так, честное слово, и крышки нет. Ты посуди, чего б стоило наша коммуна, если бы председатель Правления уехал, а коммуны нет!..
— Ну?
— Чего ну? Вот теперь, товарищи, докажите всем, и товарищу Б., что сделано ими настоящее дело. Поставили на ноги, и должны жить!.. А сколько остается в Харькове чекистов и других людей!
Председателя Правления любили в коммуне как живого человека. Он редко бывал в коммуне, но умел это сделать так, что все ясно чувствовали — коммуна для него своя, родная. И сейчас ребята жалели о нем больше, чем о родном, близком живом человеке.